хо-ло-дно.
Будто выдох, нота и падение камня тянутся друг за другом. Узнав это слово впервые, мы повторяли его с упоением, с радостью, будто заклинание. Громко выкрикивали, бегая друг за другом. Шептали на ухо. Писали пальцами в воздухе.
Но так и не смогли понять.
Ветер ходит меж деревьев, как черная тень, и они скрипят, полые и безжизненные. Хватаются друг за друга скрюченные ветви, будто ищут поддержки, но ветер прорывается, разбивая пальцы-ответвления на части. Над макушками, обвивая вершины стволов, будто облако, висит темнота. Все, что я вижу, когда решаюсь повертеть головой, – это ровные черные линии деревьев. Лес не имеет ни конца, ни тропинки. Зашелестев прелыми листьями, я подтягиваю ноги к груди, упираясь коленками в подбородок.
Мои коленки острые и похожи на сосульки. Елирино плечо такое же, но я не отстраняюсь, потому что два плеча, прижатые друг к другу, чуть меньше дрожат, будто между ними появляется тонкий слой тепла. Сидя, сжавшийся, в переплетении своих собственных рук и содрогающийся так, будто каждая мышца и кость ходит ходуном, я понимаю холод.
Не могу описать словами, но нет ничего, что я бы сейчас понимал яснее, чем ледяной покров, заставляющий кожу покрываться пупырышками.
– Помнишь, Бурчало рассказывал про ангела, который умер? – упрямо говорю я, пряча сложенные ладони между бедер. – Он подлетел слишком близко к луне, она опалила крылья, и…
Елири вздыхает. Выходит что-то типа "хо", половинки слова, и я чуть не продолжаю. От пронизывающего ветра болит голова.
– Это не ангел был, а человек. Его звали Икар. И он подлетел не к луне, а к солнцу, – Елири наставительно поднимает было вверх палец, но тут же прячет его обратно в кулак. – Меньше надо на уроках в страшный суд играть.
Эх, а я-то ее развеселить пытался. Елири обычно так смеется с моей неучености, а тут нахмурилась. Выходит, холод хуже любого демона? Я примирительно бодаю ее плечом.
– Конечно человек, я же пошутил. Вот чего понять не могу: зачем человеку крылья?
Елири смотрит на меня, и ее лицо внезапно светлеет, будто на него падают желтые блики. Вообще, странно видеть у нее человеческое лицо. Я невольно трогаю свое – нос, щеки, лоб. Там, где касаюсь, будто остаются покалывающие отпечатки. Не надо было нам это все делать. В горле почему-то будто камень появляется. Я часто-часто моргаю, пока странное чувство не пропадает.
– Были бы у меня крылья, я бы взмыла высоко-высоко и улетела домой. И тебя бы унесла. – Елири мечтательно прикрывает глаза. – Может, тот человек тоже хотел домой?
Я качаю головой. Кто их, людей, знает.
Молчу и представляю: золотистые лучи, вспыхивающие на крыльях за спиной тонкой фигуры, продолжающей тянуться выше и выше, пока красный шар не заполняет ее всю. В школе говорят, что так нельзя. Человек не должен быть ангелом, как ангел – демоном. Мы все рождаемся для своего замысла.
Я смотрю на свои руки: бледная кожа, синие узоры вен, покрасневшие ладони.
А нам, нам почему можно тогда быть – человеком?
Вдруг становится как-то по-особенному холодно. Будто я сам – вместилище ветра. Передернув плечами, выкидываю все из головы и, жалея, что не могу как обычно выразить поддержку и участие особым ритмом сияния, пытаюсь улыбнуться:
– Елири, давай сыграем? Ну, в страшный суд, ес… нас же ищут, скоро найдут, – "если" чуть не слетает с моих губ. Давлю его – остается привкус горечи.
Елири тоже растягивает губы, и я вздрагиваю не от холода. Она похожа на мертвого человека. Белая-белая и вся твердая, как камень. Выбросив вбок руку, я прижимаю ее к себе, так, что она наполовину садится на мою правую ногу, и свободной рукой расчищаю землю от листьев. Пахнет тяжело, прогоркло и будто гнило. Когда участок земли становится достаточно большим, я подхватываю какую-то тонкую палочку и начинаю рисовать.
Мужчина с крупным, будто раздутым, носом, маленькими глазками и полным, опухшим лицом. Земля поддается плохо – приходится почти выцарапывать, как на камне. Закончив, я кое-как махаю кистью с немеющими пальцами и говорю Елири:
– Ну что?
А сам прижимаю ее все сильнее. Почему-то боюсь – закроет глаза и все. Вроде бы не страшно, но от этого дрожу сильнее, чем от холода. Елири сонно смотрит на рисунок. Ее губы дрожат.
– Г-гордыня, скупость и уныние? – называет она грехи, не угадав ни одного, но я яростно киваю. Стираю лицо и передаю палочку.
– А теперь ты?
Елири подхватывает ее так, что вот-вот вывалится, и ведет плавной линией полные губы, вроде бы принадлежащие женщине, но палочка вдруг идет в сторону, перечеркнув рисунок. Я поднимаю голову. Елири сидит, привалившись ко мне, ее голова покоится на плече, а глаза почти закрыты, только тонкая щелочка осталась. Прошибает.
