серебряным стежком
писала вместо папы,
но полон был дверной проём
и честно ждали дома;
и Слово веское твоё
звучало по-другому;
ты слышал бирюзу травы,
цветы тебе звонили;
ты только вспомни, кем ты был,
ты, Всадник на кобыле…
и, пятерых всех пережив,
взяло твоё безумство!
к чему теперь души надрыв?
– в душе, как прежде, пусто…
я не искал в тебе себя,
как шулер был неважен,
а ты – моя епитимья,
стоять цветов на страже, –
так он ответил, мчась верхом
в Лесной стены заглушье,
и только в кронах листьев хор
ласкал…и резал душу.
*
Июль, вверху сгорев, обмяк
на Ново-Бочаровской;
как в палисаднике сорняк –
дом 26 неброский.
направо дальше от него –
столб голубой колонки:
по желобу скользит бегом
водичка струйкой тонкой;
и между щебня и травы
разложит блюдца лужиц;
и банда ос, взяв перерыв
попить, над ними кружит.
бурьяна сорного укроп
по ямам в хороводах,
и кто идёт – несёт ведро
на вытоптанных тропах;
а я всё думал о Пяти
и доме на окраине –
где не горит свечи фитиль,
но проживает тайна…
*
– поможешь грешной мне с водой?
я обернулся: рядом
старуха шла на водопой,
согбенна и щербата.
одета в блёклое тряпьё,
нестиранное кабы,
что будто подняла его
откуда из канавы;
– мне два ведра – ой далеко, –
и, громыхая ими,
рукой с морщинами веков
суёт и просит имя.
– …а я не видела тебя
у нас в деревне раньше, –
пошла, сутулясь и скрипя,
не сдерживая кашель.
мы шли по улице вдвоём
и, чувствуя везение,
все мысли про заросший дом
просили выражения.
– да так оно давно стоит,
что вспоминать без надо! –
но приняла бесстрастный вид
совсем другое спрятав…
– не
