или странничеству, не дожидайся миролюбивых душ; ибо тать приходит нечаянно. Многие, покусившись спасать вместе с собой нерадивых и ленивых, и сами вместе с ними погибли, когда огонь ревности их угас со временем. Ощутивши пламень, беги; ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме. О спасении других не все подлежим ответу… Все ли должны мы пещись о других, не знаю; о самих же о себе всячески должны мы заботиться»[1].
Вот и рассуждал он: «Ситуация непростая. Ребёнок брошен цыганами, прижился в дачном посёлке. Странный на вид был младенец. Стали его звать «домовым». Стало быть, нечистым. Но домовые, лешие, кикиморы, анчутки, и прочие, прочие – это ж всё язычество. Скажут: «Ну вот, дожил архиепископ, в язычество ударился». Проходу не дадут. Телевидение, газеты, университет… Домовых нет и быть не может. Да, нет и быть не может…» Владыко встал бодро с архиерейского кресла с резной спинкой и подлокотниками и, перебирая пальцами чётки, прошёлся по кабинету, размышляя вслух далее: «Домовых быть не может – это всё суеверия, отголоски язычества, «бытовое язычество». Но если так, священник не нарушает никаких правил, привлекая этого странного парня. Не нарушал, не нарушает, и даже более того, пригрел сироту… Пригрел сироту, пригрел… А вдруг окажется, что змею на груди? Вдруг, и… Даже представить, что будет, и то оторопь берёт…»
Феодосий подошёл к столу и налил из графина воду в высокий стакан, пил долго, небольшими глотками, размышляя и успокаиваясь: «Запретить, запретить, потому что… Раньше при крупных храмах отставные солдаты служили за небольшую плату. Вышел бы такой старый солдат и голосом, не терпящим возражений, гаркнул: «Приказано не пущать! Иди подобру-поздорову!» И всё. А кто там приказал, какой со служивого спрос? В полицию обратиться? А сегодня на полицию какая опора? Денег запросят за охрану, а при конфузе сдадут с потрохами, да ещё от себя добавят». Допив воду, он поставил стакан и вновь сел в кресло. «А поеду я, посмотрю на него. Поеду. Ну любопытно же. Потом и решу. В конце концов, мне самому интересно… По-человечески. Боюсь разочароваться. Может, просто уродец какой-нибудь, «дитя воскресенья», родители – пьяницы. Так бывает, бросили дитя. Что им, живут так, что и скотина так не живёт, всяк о потомстве своём печётся».
Отец Иоанн тихо сидел на стуле и наблюдал за архиепископом. Он понимал направление мыслей и сомнения его. Были мгновения, когда хотел произнести: «Да валите, если что, всё на меня, Владыко. Ну отправите меня, непутёвого, в дальний приход…». Но не сказал. Если что случится, он и без этих слов своё получит: «Тележка будет маленькая, но тяжёлая».
– Вот как мы поступим, отец Иоанн. Съезжу я к тебе. Самому любопытно. Знаешь, мне всегда была любопытна притча о Женихе. Я ведь, признаюсь, до конца её так и не понял. Почему «званые не явились»? Нужно было шоу, с треском, с блеском молний или наоборот, закрытость, клуб для особо приближённых? Ведь явись они, прознай, кто их зовёт… Почёт, венки, возлежание, курение масел, жертвы. И разговор был бы с теми, кто понимает, что такое власть, как вести за собой массы, как
Лествица, возводящая на небо. Преподобного Иоанна Яествичника, Игумена монахов Синайской горы. – М.: Правило Веры, 1997. – С. 50.
