головой, ища свою спасительницу. Но та пропала, как будто и не было ее. Не оставила ни имени, ни адреса для благодарности.
– Полночи искали вас, товарищ сержант!.. – взволнованно проорал Остриков. – Я уж и в воздух стрелял, чтоб вас сориентировать. А вы вон где… Нашел я батька́-то!.. Не сбег он, дрова рубил в лесу…
Сержант поморщился. Все тело его было словно избито и болело томительной, тянущей болью. Никакие человеческие слова не могли сейчас вырвать его из состояния отрешенности и внутренней пустоты, которое он испытывал, даже несмотря на то, что чекистская честь его была спасена. И даже такая бессмысленность, как заготовка дров в ночном лесу, в собачью погоду, не зацепила его замерзшее вместе с руками и ногами чутье оперуполномоченного НКВД.
Отец Палладий и Остриков подхватили сержанта под мышки, потащили через реку. Священник сбивчиво, отдуваясь под тяжестью чекистского тела, рассказывал, как ему пришло в голову сделать напоследок доброе дело – запасти дрова в часовне для тех, кто еще забредет туда в надежде согреться и заночевать; как отошел подальше в лес, чтобы стуком топора не будить их; как тащил потом обрубленный древесный ствол и как отыскал его за этим занятием Кузьмич.
Гущин безвольно запрокидывал голову и смотрел в небо. Объяснений он не слушал и почти не слышал. Время от времени его чуть оживший язык выталкивал изо рта слова:
– Красные… красная… Кони… МОПР!..
– Что это он?.. О чем? – не понимал священник.
– Так праздник сегодня. Красный день календаря, – объяснил все и всегда понимающий Остриков. – Он хотел на демонстрацию в городе. Там, наверное, сейчас парад, буденовские кавалеристы…
Иван Дмитриевич Гущин почти не чувствовал ног, волочащихся по снегу. Но он чувствовал иное. Будто в груди у него засела стрела, как у того, кем он был в своем сне. И когда стрела эта вынется, из него точно так же потечет, уходя навсегда, жизнь, оставляя грязные залоги всего нажитого за хоть и короткую, но такую бестолковую его комсомольскую биографию…
– Колхозница… – бормотал он. – Колхозница…
– Куда бы нам его, а, отец Палладий? Про колхозницу какую-то толкует.
– Во Дворцах старушка у меня есть, духовная дочерь. Давай, Трофим Кузьмич, к ней. Как раз ее изба с краю. Вот и будет ему колхозница.
В тепле дома Гущин опять впал в забытье. Не слышал охов неведомой старушки, не чуял, как растирали его самогоном. Только когда стали вливать внутрь по глотку бодрящую для русского организма крепкую жидкость, сержант пришел в сознание. Поманил пальцем Острикова, который и проделывал все эти операции с его неподвижным телом.
– Ну как вы, товарищ сержант?!
Милиционер все еще волновался за жизнь и здоровье чекиста. Ведь если что – не сносить ему, Острикову, головы. Не уберег, не предусмотрел, упустил из виду, подставил, действовал несознательно, а может, и вредительски…
– Возвращайся в отделение, –
