всего, она и так нас убьет.
Спорить Ярви не стал.
На четвертый день зимний туман накрыл белые земли подобно савану. Они шли молча. Лишь кто-нибудь неразборчиво буркнет, когда споткнется, да другой буркнет, когда поможет тому подняться, чтобы дальше идти в никуда. Шесть безмолвных фигурок плелись посреди великой пустыни, в бескрайней, ледяной пустоте. Каждый под тяжким гнетом невольничьего ошейника и еще более тяжелой цепи продирался сквозь стужу собственных бед. У всех была своя боль, свой голод и страх.
Первое время Ярви не переставал думать о тех, кто утонул вместе с судном. Сколько их там погибло? Он вспоминал, как крошились доски, как море хлынуло в трюм. И все для того, чтоб уцелеть самому? Видимо, ради этого рабы упирались изо всех сил, тянулись на цепях за последним глотком воздуха, прежде чем Матерь Море утащила их к себе, вниз, на дно.
Но ведь мать все время учила: волнуйся не о том, что сделано, а о том, что делать дальше.
Уже ничего не изменишь – и его терзания о былом, равно как и тревога о будущем, начали гаснуть, оставляя лишь подленькие воспоминания о еде. О четырех дюжинах печеных свиней к визиту Верховного короля – куда столько всего-то ради низенького седовласого человечка да его служительницы с каменным взглядом? О пире в честь прохождения братом испытания воина – тогда Ярви только поковырял в тарелке, зная, что сам никогда не пройдет ничего подобного. О песчаном береге перед отплытием в его роковой набег – люди крутили мясо на вертелах над сотней костров, понимая, что, быть может, обедают в последний раз: жар осязаем, как ладонь на твоем лице, повсюду в свете пламени голодные ухмылки, шкворчит жир и обугливается корочка…
– Свобода! – проревел Ральф, раскидывая руки в стороны, чтобы обхватить весь бесконечный простор белого безлюдья. – Свобода где любо, там и закоченеть! Свобода где в радость, там и сдохнуть от голода! Свобода идти куда хошь, покуда не свалишься!
Он быстро умолк на колючем, разреженном воздухе.
– Закончил? – спросил Ничто.
Ральф безвольно уронил руки.
– Да. – И они поплелись дальше.
Нет, не мысли о матери гнали Ярви вперед, когда он загребал снег шаг за трясущимся шагом, переход за мучительным переходом, падение за промораживающим падением, упрямо, след в след за другими. Не мысли о нареченной невесте, и не о погибшем отце, и даже не о родном табурете у очага матери Гундринг. Его держала всего одна мысль: об Одеме – том, кто с улыбкой клал Ярви на плечо свою руку. Об Одеме – том, кто пообещал стать его соплечником. Об Одеме – том, кто тихо, словно весенний дождик, задал вопрос: неужели государем Гетланда станет калека?
– Э нет… – отплевывался Ярви от снега растресканными губами. – Нет уж… дудки… нет уж… дудки.
С каждой пыткой нового шага Гетланд становился чуточку ближе.
Пятый день оказался ясен и искрился острыми гранями льда, окоем слепил прозрачной голубизной, и Ярви казалось, что впереди видно все, почти до самого моря, черно-белой ленты на дальнем краю черной и белой земли.
– Неплохо
