– иудейский Новый год, – поясняет Гэвин. – У нас есть обычай собираться в этот день у воды: реки, озера – или океана – и совершать обряд, который называется «ташлих».
– А ты еврей? – спрашиваю я. Гэвин улыбается.
– По материнской линии, – говорит он. – По воспитанию полуиудей-полукатолик.
– Ух ты. – Я гляжу на него с новым интересом. – Я и не знала.
Он поводит плечом.
– Ну, в общем, слово «ташлих» в переводе означает «ты сбросишь».
Тут у меня в голове будто звенит звоночек:
– Постой, мне кажется, бабушка вчера что-то похожее говорила.
Он кивает.
– Обряд состоит в том, чтобы кидать в воду крошки, символизирующие грехи. Обычно это хлебные крошки, но я думаю, что крошки пирога тоже подходят. – Помолчав, Гэвин спрашивает: – Думаешь, твоя бабушка проделала именно это?
Я энергично мотаю головой.
– Этого не может быть. Бабушка же католичка.
Не успев закончить фразу, я вдруг замираю, вспомнив, что два человека из тех, кому я дозвонилась в Париже, предложили мне навести справки в синагогах.
Гэвин поднимает бровь.
– А ты уверена? Может, она не всегда была католичкой?
– Но это дикость какая-то. Будь она иудейкой, уж я бы точно знала.
– Не обязательно, – возражает Гэвин. – У меня бабушка с материнской стороны, моя бабуля, была в концлагере Берген-Бельзен в Германии. Потеряла обоих родителей и одного из братьев. Ради нее я лет с пятнадцати начал работать волонтером и помогать тем, кто пережил холокост. Многие из них признавались, что поначалу пытались забыть свои корни. Слишком тяжело – помнить, кем ты был до того, когда разразилась катастрофа. В первую очередь это относится к детям, попавшим в христианские семьи. Но почти все они мало-помалу вернулись к истокам, к иудаизму. Это для них все равно, что возвратиться домой.
Я смотрю на него во все глаза.
– Твоя бабушка пережила холокост? – повторяю я, пытаясь наконец осмыслить услышанное и собрать по кусочкам новый портрет Гэвина. – Ты работал с жертвами?
– Я и сейчас продолжаю это делать. Помогаю раз в неделю в еврейском доме престарелых в Челси.
– Но туда же два часа ехать, – поражаюсь я. Он пожимает плечами.
– Там жила моя бабушка – до самой смерти. Это место для меня кое-что значит.
– Ага. – Я не знаю, что еще сказать. – А что ты там делаешь? Как помогаешь?
– Даю им уроки, – просто отвечает он. – Живопись. Лепка. Рисунок. Подобные вещи. Еще сладости им привожу.
– Так вот куда ты ездишь с нашими пирожными?
Гэвин кивает. Я только хлопаю глазами. До меня доходит, что Гэвин Кейс вовсе не так прост, как могло показаться, в нем открываются неожиданные грани. Интересно, чего еще я о нем не знаю?
– Ты умеешь… рисовать?
Он сидит, отвернувшись, и молчит.
– Слушай,
