и тьма виделись Владиславу Романовичу точно цепь фонарей, разделенных расстоянием. Светало с левый на правый глаз как при движении; глаза у Владислава Романовича оставались закрытыми. Он не открывал их ни под каким предлогом и особенно тем, что светает так будто бы кто-то стоял со свечой в руке или посветил в его окна ярким фонарем; больше он не верил лукавым уловкам собственного разума. Он понуждал себя спать несмотря ни на что, но сон в ответ лишь фыркал и смеялся над ним как избалованный ребенок, который убегает от своих родителей насмехаясь над их медлительностью и бесповоротностью.
«Одиноко, – размышлял он не в силах справиться с образами в голове, – как же одиноко! Чувствую себя стариком, который никак не может усмирить свою жадную старуху, она все ругает и браниться над тщетными стараниями моими тогда как я делаю все от себя возможное, но ей все мало… так и моя мать всю жизнь пыталась сделать из меня примитивного, самого обыкновенного гражданина, хотела чтобы я служил и носил мундиры, чтобы кланялся и покорно всем угождал, тогда как я совсем другой: непослушный, непокорный, неразговорчивый, как можно мне быть человеком среди людей если люди есть зло для меня? Как она не понимает, что этим самым она обречет меня на погибель? О, мое сердце не вынесет такой жизни! Прошло уж боле пятнадцати лет как мне нужно было решиться на службу и идти работать как остальные нормальные люди. Я был молод, но не мог пойти против себя, не мог предать себя, не мог воспротивиться себе. Как можно жить как гений в бескрайней отдаленности и забвении, теряясь в своих безудержных мыслях, быть самым неспособным к обыкновенности, к бытности и тем не менее оставаться таким же как есть неталантливым, абсолютно обыкновенным, никому ненужным человеком, чьи страдания и слезы не окупились, чьи мечты несчастно разрушились обратившись в позабытый прах сметенный ветром беспеременно шагающего времени и лишь мои старые как мир грезы временами смахивают слезы с очей моих, но все чаще даже они упрекают меня в моей глупости, которую я с поднятой головой считал и возвеличивал до гениальности.»
Глава вторая.
Вечером следующего дня Владислав Романович вышел за хлебом на улицу. Почему именно вечером? Все просто, по вечерам хлеб был дешевле. Он прогуливался, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть нечто новое и занятное. И когда Владислав Романович уже смирился с тем, что ничего интересного ему не подвернется он нагнал двух людей – полного мужчину и мальчишку которые что-то очень громко обсуждали, что и заставило Владислава Романовича прислушаться к предмету их разговора.
– Нет мистер Фредерик, я не хочу больше играть гаммы, мне это совсем не нравится, я этого не люблю! – говорил мальчик.
– Отчего же не любишь Гришенька? – спрашивал мистер Фредерик.
– Мне вообще не нравится больше играть на скрипке, я передумал и решил, что сегодня же скажу родителям что не буду больше ходить к вам на занятия. Мне вообще ничего не нравится,
