его подарков. Понятно, конечно, дарёному коню в зубы не смотрят, но иногда надо смотреть в глаза тому, кто дарит. Одинцов! – снова крикнул он.
– Тута я, ваше благородие!
– Тута! Сколько раз я говорил тебе, что тута может быть только Марфута! Или уже другую нашёл? А?
Одинцов потупился.
– Представляете, Миша, мы замерзаем на Волочаевской сопке, а он нашёл-таки себе… А, Одинцов?
«Одинцов – Огурцов!» – вдруг пришло в голову Сорокину, и тут он заметил, что Штин хромает.
– Что с ногой, ранение? – спросил он Штина.
– «Малыш уж отморозил пальчик!» – в ответ продекламировал Штин.
– А мат ему грозит в окно! – сказал сидевший рядом с Вяземским поручик Суламанидзе. Когда Сорокин вошёл в каземат форта №5, он застал там скучающих поручика Вяземского и поручика Суламанидзе, с которым до этого не был знаком.
– Не мат, а мать, князь! – сказал в его сторону Штин.
– Я знаю, что не мат, а мат, но нэ получается, и какой я княз, если как рядовой в атаку бэгаю?
– Да, вы правы, перед пулей что жид, что эллин, – ей, госпоже, всё едино. Одинцов? – опять крикнул Штин. – Готово? Как учил?
– Так точно, ваше благородие, как учили – в этой – в грязи, то бишь в глине…
– Я тебе дам «в грязи»… – Штин замахнулся на денщика, но тот увильнул. – В глине, глиняная твоя душа, в глине! Неси, чтобы одна нога тут, а другая…
– Тама!.. – огрызнулся Одинцов и выскочил из каземата.
– Шельма, ведь говорил-говорил, а он всё кривится, всё, говорит, одно: что грязь, что глина. Неуч царя небесного!
– Олух, гаспадин капитан! Русские говорят – «олух царя небесного»!
Штин махнул рукой и пошёл в дальний, тёмный угол каземата и вернулся с четвертью.
– Вот, Мишель! Медовуха чистейшая!..
– А кстати, тоже Одинцов нашёл, как и Марфуту…
Штин покосился на ухмыляющегося Вяземского.
– Что и говорить, пронырлив, стервец, там – Марфута, тут – самогон-медовуха. Между прочим, лучше любой водки и коньяка…
– А может, не пронырлив, а просто среди своих? Мы для них «ваше благородие» «барин», а он свой? – Сказавший это Вяземский, который, как показалось Сорокину, нисколько не изменился за прошедшие с их последней встречи полтора года – только похудел, посмотрел на своего соседа, поручика Суламанидзе.
– Ладно, господа, философствовать. Да где же он? – Штин развернулся к настежь открытому входу в каземат.
В этот момент, перегораживая свет, в проходе показался Одинцов, он нёс большой железный лист, на котором на двух толстых обгорелых прутьях орешника были нанизаны по три больших шара пепельного цвета.
– Ну, наконец-то, только не ставь на стол, а обей прямо здесь на листе. На полу! – сказал ему Штин. – Смотрите, господа!
– А вас кто научил? – с нарочито серьёзной миной спросил Вяземский.
Суламанидзе хохотнул.
Штин
