благодарных, в стратосферу я отправляю: одна за другой взлетают на железных руках-домкратах, и там, в вышине, Валенсия рычит по-звериному от счастья.
Танец весь от начала до конца под овации в “Шератоне”. Не фрагменты неуклюжие – целиком. И было ли: лица искаженные, ругань? Не было. А что возраст, хорошо и очень даже, потому что в аргентинском танго только души возраст. Кавалер Элизабет тенором бархатным прославляет нас, когда на поклоны выходим. И Валенсии благоверный на колено припадает, объятия распахнув:
– Браво!
А шустрый внук мой на сцену лезет, слезы на глазах:
– Дед! Дед!
И вместо меня уже публике раскланивается. Потому что столбом стою без движения. Осознать не могу, что живой.
После выступления сразу, в себя еще не придя, по коридору спешим. И Элизабет на радостях опять за свое – на пол повалилась и лежит.
– Не сейчас, милая, хорошая, не сейчас, – просит Валенсия. – Нам еще переодеться! И вниз скорей, бегом!
А я недоволен даже:
– Нашла время! Булат деньги обещал, ведь упрыгает!
Лежит, ноль внимания. Дальше по коридору бежим. Валенсия меня останавливает, было уже, театр этот:
– Смотри!
Ждем, когда встанет. Элизабет без движения. Но нас теперь не перехитрить:
– Пусть без зрителей доиграет!
Смеемся громко, чтоб слышала. И я за собой Валенсию увлекаю.
На прощальном фуршете Булат опять себя любит и ноги высоко поднимает, приговаривая:
– Прыг-скок! Я Попрыгунчик.
И со мной шампанским норовит чокнуться:
– Телки… Скажи, вот интересуюсь, “Я и две мои телки!”, ну, номер твой, это ты чего? Тогда ж телки еще женщинами были!
И все он меня, гостей расталкивая, преследует, заклинило:
– Какаду, стой! Тогда ж в коровнике телки, а ты? Чего вообще такое, Какаду!
И вдруг останавливается он, обо мне забыв, потому что на Валенсию натыкается, на лицо ее каменное.
– Элизабет! – кричит вдруг не своим голосом Валенсия.
Видит все она, хоть спиной стоит. По стенке, бочком пробираются санитары в униформе, с пластиковым черным мешком. Никто и не замечает среди праздника, одна во всем зале Валенсия только.
Съезжаем с берега на лед, застряли в снегу, ни туда ни сюда. Спрыгиваем наружу в метель, вытягиваем из автобуса Элизабет. И к кладбищу двинулись напрямик через реку, как хотели, только с ношей на плечах, с гробом. Команда поддержки громкоголосая, она же и похоронная теперь, в скорби немая.
И идем скользя, враскорячку к крестам на другом берегу, не чертыхаясь. А позади “Шератон” в огнях уплывает в снежном мареве, с окном вместе, откуда Элизабет на реку смотрела. Да уплыл “Шератон” уже, всё.
Скользим, скользим. Пока не валимся чуть с гробом вместе. И на снег скорей гроб ставим, крышку чтобы поправить, съехала. Мертвое лицо Элизабет возникает
