вдруг, сама почти прозрачная, жеманно руки заламывает, вот такое вдруг из шубы:
– А сейчас как обижусь и ту-ту! В поезд от вас обратно! – Смеется, заливается. – И по шпалам за мной, по шпалам! Уговаривать! А я, хер вам, я с концами!
И Валенсия вслед за партнершей руками всплеснула, узнав:
– Неужели? Она, она! Элизабет! Родная!
А стражи цепенеют: собака воет вдруг. Воет и воет возмутительно среди праздника. Протяжно, тоскливо, даже слишком, публика оборачивается нехорошо, с тревогой. И охранник к овчарке напрямик, реагирует. Ногу уже занес к дверям скорей пнуть, но поостерегся, раздумал. И возвращается крадучись, глаза из орбит лезут:
– Ё-моё, волк! Это к гадалке не ходи! Он! Волк!
Парни дюжие между собой толкуют возбужденно:
– А это что третьего дня как раз в лесу отстрел, было, нет? Было! День-ночь бабахали! И он, значит, от пули к нам, этот, все дела! Ух, жуть! Клыки!
– Глянь еще разок! Может, и не волк никакой! Глянь!
– Ага, глянь! Чтоб вообще порвал?
Один особенно паникует, в тряске прямо:
– Так мы чего, как теперь? Отсюда его как, от нас? И Булат, где, главное, Булат? Скорей! Давайте! Булат увидит, нам вообще хана! Сам порвет хуже волка!
Что делать, не знают. Заметались на месте. Тот, с ногой ударной, к гостье подскакивает, заныл:
– Ты кого ж нам, а? Нет, ты нам кого? Ах ты! Долго думала? Ты волка привела, волчару нам, курва драная!
И Элизабет голос через холл:
– Какаду, отгрузи, ну-ка! В лоб ему!
Высмотрела, видно, в кувырках своих. А может, и не сомневалась, что здесь я, где еще мне? И спокойно позвала, вроде не расставались, всю жизнь друг с другом рядом.
И вот иду я. Шаг, осанка, всё как надо. Волосы мирные до плеч злость маскируют. Обидчик не предполагает, что его ждет, стоит расслабленно. В лоб промахиваюсь, зато на губах кровь, Элизабет заметней. Сам уже на полу я, скрученный в мгновение ока. И нога, та самая, ударная, надо мной занесена, все, казнь. Но замирает нога на полпути, в чем дело? А ботинок кованый опускается мирно к другому ботинку, встает рядышком, и охранник вытягивается стрункой вдруг.
Крепкая, из стали, рука поднимает меня чуть не за шкирку и ставит в полный рост.
– Боевой дух, Какаду?
– Всё выше и выше, Попрыгунчик.
– Выше даже крыши.
– Вообще зашкаливает. С ума уже схожу. Как считаешь, чувства – это что, проклятие такое?
– Это такое, что завтра с барышнями класс покажешь.
Поджарый по-танцорски, по-нашему, и все за шкирку меня держит, разглядывает, кого от смерти спас.
– Не ссы, Какаду. Горбатого могила исправит. Ты такой всегда был, с чувствами. Ну? Ко мне!
Та же стальная рука притискивает в объятии. И я тоже обхватываю голову седую:
– Попрыгунчик, забыл, что Попрыгунчик?
– Я, я! Прыг-скок! Легкий, как пушинка!
