не нужны деньги, – пробормотал я.
«Это он так говорит. Ты не знаешь, что ему на самом деле надо – помимо того, что он заставит тебя писать».
– Попросит.
«Нет, заставит. Ты хочешь этого? Чего ты хочешь, так это выбраться из этой дыры, вернуться домой и залить полные баки».
– Он не производит впечатления психа.
«Даже после того, как шмякнул тебя Колодой? Заметь, нарочно! Этот человек убил твоего пса, угрожал твоей семье, твоей женщине, следил за тобой. «Потом я узнал, кто ты…» Что еще он знает о тебе?»
– Во всяком случае, он не может знать всего.
Я еще раз свернул направо – и вышел к лестнице.
На этом марше с углом наклона около сорока градусов и небольшой шириной ступеней не разойтись двум людям. Раз, два, три, четыре, еще двадцать ступеней – и я толкнул дверь, выпуская из-под земли змею сквозняка. Если бы в камине пылал огонь, он бы в то же мгновение разгорелся сильнее, выплевывая искры.
Выключив фонарь, я уставился на каменный очаг на фоне лиловых обоев – замытых, как старые пятна крови, в которых плавал некий узор, будто остаточное изображение в глазном яблоке.
В конце длинного сумрачного коридора сверкал клочок неба. Прикрыв глаза ладонью, я остановился на крыльце, окруженный воздухом и светом, с дико блуждающим взором, пытаясь убедить себя, что все это настоящее и не исчезнет, когда я проснусь в темноте подвала.
Выпал снег. Все как будто звенело – бокал, по которому отстукивают ножом, оставляя прожилки трещин. К вечеру воздух отяжелеет и медленно тронется с места, толкаясь в деревья, окна-иллюминаторы башни и в постройки Хорслейка, приводя в движение флюгер в форме лошади.
Говард прислонился к стене, уставившись на меня пустыми глазами, – тишейдами с серебристым зеркальным покрытием. Впервые мне представилась возможность рассмотреть его при свете дня. На футболку наброшена серая шерстяная рубашка в клетку, на запястье – старые Tissot с потертым ремешком и голубовато-белым циферблатом. Его волосы оказались не черные, а темно-русые – холодный оттенок, без рыжины. Кожа без малейших следов естественного румянца – скорее результат нехватки солнца, чем нездоровая бледность; я вполне мог представить его загорелым.
– Сколько времени я провел внизу? – спросил я.
– Два дня.
Я таращился на отражения своего идиотского бородатого лица в двух озерах ртути. Неужели сегодня двадцать шестое, последний четверг ноября? День благодарения. С тех пор как я похоронил Гилберта и нашел конверт, прошла почти неделя.
Раздевшись и взяв мыло, я приблизился к одному из четырех душевых кранов. Возникло ощущение, словно я иду по дну школьного бассейна: девочки направо, мальчики налево. Между кранами не было перегородок: ни дверцы, ни шторки, ни поддона, в который можно поставить шампунь. Только бледная плитка, три раковины и блестящий хром новых кранов.
– Так и будешь смотреть, как я моюсь?
– Я
