но и в истерику он не впадал. Даже пытался шутить.
– Все-таки объясните, Фриц, – уговаривал его Грац, – за каким чертом вы полезли на стену? Что с вами случилось?
Клюгштайн продолжал морщиться, словно от боли, и пытался перевести разговор в шутку. Захар, слушая бессодержательный лепет биолога, испытал легкий приступ дежавю – весь этот цирк сильно напоминал его недавний разговор с Гертрудой. «Все знают. Но почему-то скрывают это», – так она сказала. Фриц тоже определенно что-то знал. Неспроста он снял там перчатку, не от любви же к криотерапии[14] голой рукой пытался ухватиться за стену. Он знал, зачем сделал это. Знал, но играл под дурачка, чтобы скрыть это от остальных.
Захар резко обернулся, поддавшись мимолетному давящему чувству чужого взгляда. Но сзади была только серая и невыразительная стена каюты Клюгштайна. Он вздохнул, повернувшись обратно, и успел заметить, как Герти быстро опустила взгляд. Она наблюдала за ним, она видела, как он только что оглядывался, будто параноик, ища несуществующего преследователя.
«Все знают».
«Герти», – позвал Захар по вирт-связи. Вдруг ему показалось, что виртуальная реальность корабля теперь тоже не в их власти, что там теперь хозяйничает чужой.
«Что?»
Захар просто махнул рукой – мол, ничего. Все работало. Просто какой-то внутренний тормоз не давал людям общаться с помощью мысленной речи. Боязнь быть раскрытыми? Но в чем? Что скрывал каждый из них? Да что там каждый! Что, собственно, было скрывать ему самому? Ощущение чужого взгляда? Бред какой-то.
Тогда почему он не говорил об этом остальным? Грац и Герти спрашивали его, но он оба раза соврал. Зачем? Причем не собирался обманывать, ложь вырвалась сама собой, в последний момент. Будто кто-то другой на мгновение завладел его языком, а после было неудобно оправдываться. Или это – боязнь показаться сумасшедшим, опасение стать изгоем?
Возможно, Грац знает, что это. Он врач, и психологические проблемы людей в дальнем космосе ему известны. Только ведь и он наверняка что-то скрывает.
«Все знают».
– У меня помрачение рассудка случилось, – пробормотал Клюгштайн. – Ничего не помню, что там было.
Он прятал глаза, тщательно рассматривая свои босые ноги, непрестанно тер увечную руку, хотя Грац сказал, что сделал блокаду и больно быть не должно. Биолог совсем не умел врать.
«Почему-то скрывают».
А Гертруда и сама ничего не сказала о своих ощущениях. О своей тайне.
Стало быть, теперь у каждого есть свое тайное знание. Свое тайное чувство. Оно тайно, но лишено смысла. Оно пустое, ему невозможно найти применения. Но оно личное, а от того становится важным. Каждый будет биться за него до последнего…
Захар почувствовал, что между лопатками, прямо по дорожке позвонков, медленно сползает капля пота. Он тряхнул головой, чтобы снять наваждение. Бестолковое роение мыслей прекратилось, но ужас, вселенный
Лечение холодом.
