style="font-size:15px;"> – А свет? – спросил я.
– Пусть горит. – С лица бабушки не сходила улыбка, и, если честно, меня это даже пугало.
Мы вернулись в дом, в котором безмолвными призраками кружились тени от ветвей деревьев. Деревянный демон не давал мне покоя своим красным проникновенным взглядом, и я решил, что ночью буду спать в кухне.
Мама, бабушка и я сидели за столом. Посреди стола стояла откупоренная бутылка какого-то испанского вина. Мама звонила отцу. Он не брал трубку.
– О, Господи!.. – простонала она. И я понял: вскоре мы отправимся обратно домой.
Бабушка не грустила. Она вообще держалась в стороне от происходившего тогда, как будто знала, что ожидает каждого из нас, как будто понимала, что никому из нас не спастись, и даже примирилась с этой мыслью.
Ни единый мускул на ее морщинистом лице не вздрагивал. Она то прислонялась губами к бокалу и делала несколько глотков, то осторожно, дабы не нарушать волнообразного потока гудков из телефонной трубки, разворачивала фантик на конфете, то смотрела в окно, за которым стояли, вытянувшись, стройные яблони, еще не отягощенные спелыми плодами.
Воздух был густым и оттого тяжелым. Когда я ненароком посмотрел в окно, я увидел, как на горизонте затухает зеленое сияние… Оно ли это, пожирающее лесной массив и гонявшееся за мной во снах? Оно ли который год пыталось ввергнуть меня в безумие, а после, чтобы я больше походил на отчаявшегося человека, сделала параноиком?
Зеленое сияние, такое теплое и вместе с тем холодное, оно словно желало утащить меня – куда? – в бездны моего собственного страха.
Я покачнулся на стуле и, чуть не упав, выпрямился – о пол стукнули двумя деревянными копытцами ножки стула.
Все то происходило как во сне. Внутренняя дрожь постепенно овладевала мной, когда я думал о приближении зеленого сияния… Вот оно заполняет горизонт, небо, а после ядовитыми зелеными дождями (желеобразными каплями) низвергается сверху, прожигает крыши домов, и мы, застигнутые врасплох, горим, сдергиваем с себя клочья собственной кожи, расплавляемся… И конец – вокруг лишь лужи крови и идеально белые (как снег в первый день снегопада) кости.
Но… все было не так. Я сидел, внутренне вздрагивая от любого звука, доносившегося в приоткрытые форточки, и смотрел то на маму, то на бабушку. Мама, с красными щеками и глазами, смотрела куда-то поверх бабушки, а бабушка чуть ли не со смущением смотрела в бокал.
«Почему она смущается? – думал я, уподобляясь семейному психологу, хотя никогда людей подобной профессии не жаловал. – Она сейчас думает не об отце. Моем. О чем она думает? Или о ком? И где та идеальная улыбка на ее лице?»
Улыбки на лице бабушки и впрямь больше не было. Тогда там была странная кривизна губ, которая словно углубляла и без того глубокие морщины на нижней половине ее лица.
Мы были безмолвными призраками. Мы прислушивались к гудкам. Би-и-и-и-ип…
– Поехали, – сказала мама, все еще прислушиваясь к
