она чуть ли не плакала от боли.
На улицах города никого не было.
8
Странная штука, наша память. Если с человеком произошло нечто ужасное, трагическое, по крайней мере – неприятное, мозг удаляет связанные с тем сцены. Он словно просит память выйти из какой-нибудь потаенной комнаты навсегда, а после, когда память, ничуть не сопротивляясь, выходит из своеобразного помещения, запечатывает эту самую комнату и с улыбочкой говорит своему хозяину: «Что ж, дорогой, эта чертова потаскушка нам с тобой не нужна – пусть обитает в другом месте. Нам с тобой будет хорошо без нее, вот увидишь».
И человек ненароком соглашается с ним. Соглашается главным образом потому, что не согласиться не может.
Так и со мной. Я видел, как мы ехали и куда, но если и помню что-нибудь, то не вижу смысла того описывать – привычные взгляду пейзажи, заполненные туманом паники и прошитые черными нитями страха перед будущим.
Я не смотрел ни на бабушку, ни на маму. Несомненно, мне было жаль их и где-то глубоко внутри я уже помогал им. Знаете, как это бывает? Сознавая собственную беспомощность, в которой океаном сине-зеленой воды плещется трусость, вы представляете себя супергероем, выдумываете сцены, которые возможно совместить с ситуацией, в которой вы находитесь. И со мной было именно так.
Я сидел, преодолевая рвотный позыв и смотря в окно на черные силуэты зданий, деревьев, автомобилей, и представлял, как легким движением ОДНОЙ руки распутываю веревки, которыми меня связали (причем этого никто не замечает), вытаскиваю долбаную тряпку и человекоподобным пауком запрыгиваю на водителя. Автомобиль съезжает с дороги и ударяется в фонарный столб. Я избиваю водителя и засовываю ему в рот грязную тряпицу, кричу: «Жри, сволочь!» – после чего вырубаю гаденыша. Бабушка и мама в это время смотрят на меня так, что мне даже становится неловко за самого себя. Я запрыгиваю на второго, который уже вытащил из своей задницы пушку и готов выстрелить в меня. Его я избиваю так, что капли крови ужасающей росой покрывают мое лицо, мою одежду, а на руках остаются алые разводы.
Из второго автомобиля уже бегут остальные трое. В них я просто стреляю со всей возможной человеческой жестокостью из пушки. А далее… высвобождаю бабушку и маму, и мы едем к папе.
Но я сидел. Для меня это самое важное из всего, что я помню.
Пробудился я в полной уверенности, что все то был дурацкий сон и что жизни моей ничто и никто не угрожает. Как бы не так!
Пробудился я… в доме Беатрис (точнее, ее родителей). Я огляделся. В беспорядке, устроенном, по-видимому, людьми со скошенными лбами, было тихо и душно. Во рту все еще явственно ощущался вкус машинного масла, из-за чего я даже не желал облизывать губы, хотя сухость во рту всячески пыталась вынудить меня сделать это.
Руки мои не были связаны. Я вообще лежал свободно. С накатившей на меня волной радости, отдавшись безрассудству, я вскочил на ноги и забегал по дому. Улыбки не было на моем лице – какая может быть улыбка, когда всем твоим
