открыть. Секундочку…
Гриша возил тонкими пальцами по карманам, будто прощался с собственным телом, с румяным поросём на столе и князем Владимиром.
– Что у тебя там?, – повторила цыганка вопрос, но спрашивала уже не про вино – про душу.
– Ты мне скажи, гадалка, – вскинул он белые зубы в ответ. Потом испугался – был похож на гопника, которых так ненавидела тетя Софочка. Испугался, что уже подцепил заразу рязанскую да как упадет обземь на асфальт и сломает ребро! Летчик накалил голубые глаза до крови, оставил себя умирать в бытовухе и бесчисленных Машкиных родах. Цыганка беспристрастно смотрела на него снизу вверх. Она зацокала языком, будто отсчитывала годы супружеской жизни.
– Молодой ты еще. Сердце у тебя может и яхонтовое, да только кому нужно оно – сердце? Губишь себя, вижу, руки не подавай – все на лице, и бровь, и губа, и чуб твой вихрастый – все говорит о боли. Ты мир не принимаешь, он тебя не понимает. Чего ж ты желаешь, бахталэ?
– Как ты сказала?, – переспросил летчик, очнувшись. Штопор валялся прямо рядом с ним на асфальте. Летчик вскочил, поднял штопор и открыл бутылку победным залпом. ЧПОНЬ.
– Счастливый. Счастливый ты, говорю.
– Почему?
– Это ты мне скажи. Чего ты хочешь?
– Крылья хочу.
– Вот оно и счастье, когда есть высокая мечта. Зачем тебе крылья?
– Чтобы небо познать и отрезать их вновь.
Голубые глаза Гриши светились в темноте, он был безумен. Цыганка выпила залпом стакан, сплюнула горько-кислую слюну и протянула руку, обремененную золотым приданым времен первого подшитого подола – браслетами и кольцами. Вино было налито вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь и вновь. И еще немного.
– Добрый ты, вином угостил, как сестру свою. И не заметил, как старуха всю бутылку выпила. Раз не из алчности, а по глупости просишь, будут тебе крылья. Ты еще не падал и не знаешь…
– Куда уж падать дальше, – усмехнулся летчик и выбросил пустую бутылку в кусты, как выбрасывают из сердца любовников.
– Может и болото у тебя, в котором ты душой застрял. Только ты ничего, кроме своего болота, не видел. А вот когда дам тебе крылья, когда полетишь, а после упадешь в болото опять – тогда узнаешь, что такое настоящая боль.
– Крылья, значит, дашь мне? Ну давай!, – летчик крикнул и распахнул руки в сторону. Он поднял цыганку и закружил её над собой, – Птица не дала мне крыльев, не взяла с собой, так ты хоть дай. Боль пусть болит, а как еще чувствовать себя живым, если не болит нигде?
Цыганка хохотала премерзко, сверкала золотыми зубами и трясла черной копной волос.
– Ну пусти, молодчик, пусти. Анда че форо сан? Полно меня вертеть, ты жизнь свою поверти сначала. И её не мучай, не виноватая она.
– Птица?
– Каждая, что будет с тобой.
– Тебе-то откуда знать.
