пылевытиралка врезалась мне в пах. Мир взорвался миллионами радужных искр. Толстуха свалилась в огромную лужу и скуля, поползла к выходу. Ну, мать ее за ногу и денек.
– Обыскать, – прорыдал я, вертясь на месте, словно огромный бородатый, голый волчок. – Эта овца не просто так тут. Остальные все – вон. Вон, мать вашу. И мне, Мишка, пузырь со льдом. Быстро. Девку закрыть в кабинете, пока в себя не приду. Я сам ее допрошу.
Когда смогу. Если вообще смогу.
Зеркала беспощадны. Я уставилась на себя в волшебное стекло, борясь сразу с несколькими желаниями: зарыдать в голос, убиться с разбегу об стену и сожрать плюшку, ну такую, сахаром присыпанную и чтоб много-много масла.
С серебряной глади псише, стоящего в темном углу, похожей на пенал, отельной раздевалки на меня смотрело нечто из фильма ужасов про зеркала. Только там это самое нечто было тощим до безобразия. А в моей версии, оно пылало жизнью и жизнерадостной полнотой не свойственной бабайкам.
– Тебе очень идет, – хмыкнула поганка Варькина, с аппетитом пожирающая яблоко. – Просто Мата с харей. Только вот на уборщицу ты не тянешь. Этой самой, харей, не вышла. Ну и не инженю пи-пи уже, все-таки ты, Зинка.
– Чивой-та? – обиженно хрюкнула я, одергивая кургузую куртейку от униформенной пижамки. Резинка от тесных штанов впилась мне в талию, и теперь я чувствовала себя, как проглоченная по пояс акулой пловчиха.
– Да у тебя на лбу написано – я закончила литературный институт имени Ломоносова, – захлебнулась соком администраторша. Кто ей только доверил серьезную работу?
– Горького, до Ломоносова я не доросла, – попыталась выдохнуть я. – Слушай, а размера побольше нет дерюжки. Я в этой что-то не могу шевелиться и дышу с трудом.
– Тут тебе не ЦУМ, – отрезала Варькина, придирчиво оглядывая мою, похожую на перетянутую шпагатом колбасу, персону. – Передничек дам, чтобы прикрыть валики. И все… – уже рявкнула она, предвосхищая мои возражения. – Надо же, за сто евро хотят прямо незнай чего.
– Ты не ври, давай, – пропыхтела я, завязывая передничек на талии. – Лизка ни за что бы такие деньги за обноски не дала. Она жадная до одури.
– А я могу работу потерять, – начала торговаться наша с Лизуней детская приятельница, – еще и мало сотки. Надо еще за вредность докинуть.
– Тысяча рублей. А вредность у тебя врожденная, за нее ты нам еще должна, помнишь? – чувствуя себя торговкой на рынке города Херсон, я прошла к тележке, заваленной препаратами для уборки помещений и швабрами. Сомнения в способности дышать, двигаться и существовать в униформе с чужого плеча только окрепли. Ну ничего, я быстро же. Положила в ведро фотоаппарат, диктофон сунула за пазуху, проверила пришпиленную к кармашку видеокамеру. Проверила все орудия своего производства, осталась довольна.
– Куда идти?
– К лифту. Красавчик весь бельэтаж занял. Из лифта выползешь и шуруй вперед, не промажешь.
– А он точно уехал? –
