пять лет, выброшенных на совершенно, безумно бессмысленное времяпрепровождение.
Я не солгал тебе тогда, когда говорил, что я умер.
Я и правда умер, хотя полагал, что лгу, говоря тебе это.
Просто надолго затянул с погребением.
Впрочем, это можно исправить.
Сейчас я докурю.
Самое время поплавать немного.
Бездна
Он был странный. На вид невозможно было сказать, сколько ему лет. Сейчас казалось, что он почти мальчик, через пять минут – что он стар, а лампы и опьянение шутят со мною шутки.
Мы были соседями за барной стойкой, и я сказал какую-то глупость, показывая оттопыренным пальцем в экран телевизора, висящего над стойкой. Меня колотил нервный озноб, руки и мысли дёргались, слова неслись рекой.
Он ответил что-то вежливое и не обязывающее ни его, ни меня продолжать, но я не унялся, говорил что-то раз за разом, и теперь – не сразу – понимаю, что мне просто хотелось услышать его голос, обычный, не слишком красивый, не слишком четкий, немножко картавящий.
В его ответах царило спокойствие, и не то вымученное порождение обучения вежливости, что любого бесящего тебя заставляет называть на «Вы», а глубокий, неизьяснимый душевный покой. Это было спокойствие, которое ничего не просило и никуда не спешило. Оно было бездонно и живо, даже, пафосно скажу вам, животворяще. Я забывал почти все произнесенные им слова сразу, наслаждаясь непривычным ощущением спокойствия, как жадный ребенок, что всё никак не может оторваться от банки с абрикосовым вареньем, так долго стоявшей на антресоли и подаренной ему на Новый Год. Впрочем, я и был таким ребенком, сыном вечера и алкоголя.
Потом, сам не заметил как, мы пересели за столик, я пил, он говорил, и время было бесконечным. Оно струилось и струилось, не показывая конца, а бармен все протирал свои стаканы и смотрел в телевизор.
– Ад?
– Да, Преисподняя. Она очень долго стремилась меня захватить, выпить, поглотить, но не получилось.
– Отчего же?
– Она может только лишь пугать, но сама сделать ничего не в силах. Ничего вообще – ни сломать, ни захватить, ни построить. Она так беспомощна, что, когда я это понял, мне просто стало странно, что я так ее боялся.
– Но ее же стоит бояться?
– Бояться стоит другого. Она показалась мне первый раз лет в пятнадцать, проявилась в виде провалов.
– Провалов?
– Да, что-то вроде дыр. Вот ты смотришь в окно, и видишь, что напротив тебя – дыра, в которой бесится тусклый свет. Выходишь на улицу – в газоне неясное пятно, из которого тянет серой, едешь в автобусе, протягиваешь кондуктору денежку за проезд, а рука, которая протягивает тебе билет, лишена плоти. Моргаешь, переводишь взгляд куда-нибудь, возвращаешься к тому же месту, а там нет ничего – в окне ветки клена, на газоне спит дворовой пес, кондуктор держит твой билет и спрашивает, что с тобой.
– И что говорили другие?
– Если им ничего не говорить, они молчат, просто косятся
