в своем божественном праве делать – в границах приличия – все, что заблагорассудится, не обращая внимания ни на кого и ни на что, кроме собственной персоны и собственного удовольствия. Гамбрил вырос среди подобных блаженных существ, но сам не принадлежал к их числу. Увы? Или к счастью? Он сам не знал.
– А какая польза будет, по-вашему, от революции, мистер Бодженос? – спросил он наконец.
Мистер Бодженос снова положил руку за борт.
– Никакой, мистер Гамбрил, – сказал он. – Решительно никакой.
– Но свобода, – предложил Гамбрил, – равенство и так далее. Как насчет этого, мистер Бодженос?
Мистер Бодженос улыбнулся снисходительно и добродушно, как он улыбнулся бы человеку, предложившему, скажем, носить при вечернем костюме засученные до колен брюки.
– Свобода, мистер Гамбрил? – сказал он. – Неужели, по-вашему, хоть один здравомыслящий человек воображает, что революция принесет свободу?
– Революционеры всегда требуют именно свободы.
– А получают они ее когда-нибудь, мистер Гамбрил? – Мистер Бодженос игриво склонил голову набок и улыбнулся. – Обратимся к истории, мистер Гамбрил. Сначала французская революция. Народ требует политической свободы. И получает ее. Потом – билль о реформах, потом сорок восьмой год, потом всякие там освободительные акты и избирательное право для женщин – с каждым разом все больше и больше политической свободы. А в результате что, мистер Гамбрил? Ровно ничего. Кто стал свободней благодаря политической свободе? Ни одна душа, мистер Гамбрил. Более гнусного издевательства не знала история. А как подумаешь о несчастных молодых людях, вроде Шелли, которые о ней говорили, так просто жалко становится, – сказал мистер Бодженос, качая головой, – по-человечески жалко. Политическая свобода – надувательство, потому что никто не тратит время на то, чтобы заниматься политикой. Время тратят на сон, еду, немного на развлечения и на работу – больше всего на работу. Когда они получили все политические свободы, какие им хотелось – или каких им даже, собственно, и не хотелось, – они начали понимать это. Вот теперь они и заговорили об индустриальной революции, мистер Гамбрил. Да Господь с вами, ведь это новое надувательство, почище старого. Может ли быть при какой-нибудь системе свобода? Сколько вы ни делите прибыли между рабочими, сколько ни устанавливайте у них самоуправление, или создавайте гигиенические условия, или стройте коттеджи или площадки для игр, самое главное рабство все равно останется – подневольный труд. Свобода? Да ее не существует! Свободы в этом мире нет; только позолоченные клетки. Да наконец, мистер Гамбрил, представьте себе, что удалось бы как-нибудь избавиться от необходимости работать, представьте себе, что у человека все время будет свободным. А сам он станет ли от этого свободней? Я ничего не говорю об естественном рабстве еды, сна и так далее, мистер Гамбрил; об этом я ничего не говорю, потому что тут уж пойдет отвлеченная метафизика. Но я спрашиваю вас вот о чем, –
