отливал цветом слоновой кости, а края были остры, как кинжал. Материальное доказательство обширного влияния Приората. Доказательство того, что посвящение мальчика, способного разорвать небо между мирами, было действительно стоящей инвестицией.
Раздался четвертый гудок. Он начинал сердиться. Ходил, крутя диск набора номера, не сводя глаз с некротического осколка. Это была его лампа джинна, его монета Харона. Его частичка души Кощея, спрятанная внутри иглы, внутри яйца, внутри маленького деревянного сундучка в маленьком стеклянном футляре на втором этаже таунхауса в Ньютоне.
На другом конце провода раздался голос.
– Я только что окончательно провалил этот уровень.
Апостол закрыл глаза. Открыл их снова. Кость сверкала зловещим блеском.
– Я звоню тебе уже второй раз.
– Правда? – Апостол услышал непрерывный шум игры. – Богам Валгаллы понадобилась моя помощь.
– Уверяю тебя, я не знаю, что это значит.
Апостол услышал цифровой звон мечей, компьютерный звук чьей-то ужасной смерти.
– Прибей его, – сказал Колтон Прайс, но не ему. Затем: – Тебе следует углубиться в игры. Это может быть полезно для твоей болезни.
Он не мог понять, как разрубание огров на куски мечом может быть хоть немного полезно для его болезни, но Апостол воздержался от того, чтобы сказать это вслух. Вместо этого он закрыл глаза и вздохнул. Он считал в обратном порядке от десяти, как ему вежливо посоветовал психотерапевт в качестве метода подавления агрессии. Дело заключалось не в том, что он был злым человеком по натуре, просто Колтон Прайс мастерски умел давить на нервы. Приорат положил глаз на Прайса в тот самый момент, когда он прибыл в Годбоул. Они предложили ему стать кандидатом не потому, что он поспешил, а потому, что он был, безусловно, лучшим в своем деле. Чудо, этот мальчик, обманувший смерть, выросший в мужчину, способного разорвать небо.
Но нельзя было отрицать, что с Колтоном Прайсом было трудно работать.
– В плане произошла небольшая неувязка, – сказал Апостол.
Прайс втянул воздух сквозь зубы.
– Я бы сказал, что Джулиан Гузман – это немного больше, чем неувязка.
– Еще не все потеряно. У нас все еще есть Костопулос.
Снова звон: сталь встретилась со сталью. Раздался вопль, высокий и звонкий крик.
– Он не сможет справиться, – сказал Прайс. – Это как канарейки в угольной шахте. Может, тебе стоит принять знак за истину.
Его глаз начал дергаться. Он потер его пальцем, сдерживаясь, чтобы не закричать.
– Напомни мне, что Томас Эдисон говорил о неудаче.
Он знал, что Прайс знает. Мальчик был ходячей энциклопедией, непростительно самодовольный в осознании того, что он, как правило, самый умный человек в комнате.
– Я не терпел неудачу десять тысяч раз, – сказал он сквозь приглушенный лязг мечей, – Я успешно нашел десять тысяч способов, которые не сработали.
– Один
