style="font-size:15px;"> Иван, раздевшись по пояс, с молодецким уханьем рубил дрова, складывая их в аккуратную поленницу.
– А как там поживает невеста? – только и смогла поинтересоваться я, прислоняясь к крылечку – почему-то не держали ноги. Баюн, разлегшийся на пороге и подставляющий солнцу набитое пузо, недовольно мявкнул и прикрыл глаза.
– Живет как жила, – спокойно ответил гость, беря следующее полешко. – Она ждала столько времени, может и еще подождать. Я не мог просто так уйти и оставить тебя в такой разрухе.
– Какой разрухе? – праведно возмутилась я. Иван выпрямился и начал загибать по одному пальцы:
– Дверь покосилась, ставни слетели, пол ходуном ходит, крыльцо прогнило. Топор – и тот слетел с топорища. – Он покрутил перед моим носом сжатым кулаком и веско закончил: – Починю – тогда и пойду свое счастье искать.
Гость в очередной раз размахнулся починенным топором, и расколотое полено развалилось надвое. Я молча поднялась в избу доставать чугунок и варить щи: мужчину в доме требовалось кормить, и отнюдь не земляникой.
Иван оставался у меня все лето. Он поправил дверь, навесил ставни, починил крыльцо, переложил пол и заново перекрыл крышу. Избушка словно приосанилась и сбросила с себя пару сотен лет.
Рина с гордостью хвасталась резным гребнем, подаренным ей Иваном, и снабжала его лучшей рыбой. Деревенские бабы и девицы, приходившие за мазями от золотухи и приворотными зельями в обмен на яйца, молоко и сметану, стали наряжаться в лучшие платки и забегать почаще. Баюн теперь по вечерам разваливался на лавке и сыто мурлыкал – сметаны ему доставалось значительно больше, чем раньше.
А я… я привыкла к Ивану. Привыкла к надежному и сильному мужчине в доме. Тому, что больше ничего не ломается, не падает и не отлетает. Тому, что готовить приходилось гораздо больше. Тому, как щемящее замирает сердце, когда взгляд падает на знакомые темные волосы и могучие руки. Привыкла к нашим ежедневным посиделкам, когда гаснут багровые оттенки заката, и из глубин леса мягкой неслышной походкой подкрадывается ночь.
Мы могли просто сидеть молча, слушая вечернюю перебранку лесных пичуг и басовитое уханье совы. А могли говорить – говорить обо всем. О его детстве, жизни в городе, младших братьях, красавице сестре, в прошлом году вышедшей замуж и теперь носящей под сердцем дитя. О лесе, полянках земляники, семейке ежей, нашедших приют под корнями вывороченной ели, лебединой паре в камышах и повредившей ногу косуле. О том, как я появилась в избушке на курьих ножках – об этом больше никто не знал, кроме бабули-ягули.
Как меня то ли оставили в лесу, то ли потеряли – баба-яга нашла в чащобе трех-четырехлетнюю девочку в одной рубашонке, и все, что удалось у меня узнать – только имя. Видимо, меня назвали Василисой, но от страха и по малолетству я сократила это до Лисы. А может, и нет, и меня так звали на самом деле. Узнать истину уже невозможно.
Как баба-яга оставила малышку у себя и научила ее всему, что знала сама. Как однажды
