изрядную дозу скверного джина).
Когда бы ни собиралось вместе наше семейство, мне требовалось какое-то время, чтобы расслабиться и приспособиться к ритму их речи и добродушному подшучиванию друг над другом, в котором они охотно упражнялись. Думаю, острое словцо всегда имелось у каждого наготове, даже когда мы жили так далеко друг от друга. Я представляла, как каждый, хоть и погруженный в свою ежедневную жизнь, мысленно посылает мне его, словно мурлычет мотив давней семейной симфонии.
К слову сказать, ген музыкальности обошел меня стороной, как и многие другие фамильные черты – например, знаменитое чувство юмора Морроу. Так что мне всегда требовалось больше времени, чтобы вспомнить свою партию в этих домашних песнях и плясках. Вот уже неделю мы вместе с братом и сестрой ехали в Мексику на поезде, а я все еще чувствовала себя скованно и боролась с застенчивостью. Особенно рядом с Дуайтом, ведь он перешел на последний курс Гротонского колледжа. У брата появилась ранее несвойственная ему бледность и предрасположенность к странным приступам какого-то детского смеха, хотя физически он быстро взрослел и превращался в точную копию нашего отца.
Элизабет была такой же, как всегда, и рядом с ней я чувствовала себя прежней: в ее солнечном присутствии я была понижена в должности и больше не была самоуверенной выпускницей колледжа. В затхлом воздухе вагона я казалась себе такой же несвежей и помятой, как и несчастное льняное платье, которое носила. А она оставалась спокойной и хладнокровной, как манекен. Ни единой складочки, ни единого пятнышка не было на ее элегантном шелковом костюме, несмотря на рыжую пыль, влетавшую в вагон сквозь щели в окнах.
– Я тебя умоляю, не надо все усложнять, Энн, ради бога! Конечно, ты не станешь критиковать папу в лицо – только не ты!
Элизабет с росчерком подписала письмо, аккуратно сложила его и спрятала в карман.
– Адрес напишу позже. Только подумай, как отлично оно будет выглядеть на бланке посольства!
– Кому ты пишешь на этот раз? Конни?
Элизабет молча кивнула; она писала Конни Чилтон, своей бывшей соседке по комнате из Смита[2], так часто, что этот вопрос едва ли стоило задавать. Я чуть было не спросила, нужна ли ей марка, но вовремя вспомнила, что мы теперь важные персоны. Наш отец был назначен послом в Мексике. Мы, Морроу, отныне не нуждались в таких обыденных предметах, как марки. Все наши письма посылались специальной правительственной диппочтой вместе с меморандумами и докладными записками отца.
Ходили слухи, что полковник Линдберг сам повезет на самолете диппочту обратно в Вашингтон, когда полетит назад. По крайней мере на это намекал папа в своем последнем письме, полученном мной как раз перед тем, как мы с Элизабет и Дуайтом сели на поезд в Нью-Йорке. Теперь мы находились в Мексике – ночью пересекли границу. Я с восхищением смотрела на незнакомый пейзаж, пока поезд, пыхтя, двигался в южном направлении. Унылые, странно освещенные равнины Среднего Запада, мрачная пустыня Техаса, одинокие глинобитные
Смит – частный независимый женский гуманитарный колледж.
