не зная, чем ему помочь. Ему хотелось похлопать отца между лопатками, но тот казался таким хрупким, его ломкий хребет так явственно выпирал сквозь заношенную ночную сорочку, кожа выглядела настолько тонкой, что он не осмелился. Вместо этого он просто положил туда ладонь и мягко потер, словно это могло хоть что-то изменить. Отец наклонил голову, бессильно опустился на кровать, словно получив позволение сдаться, и в его гортань со свистом ворвался поток воздуха – который, впрочем, немедленно был исторгнут обратно с приступом мучительного кашля, исходившего откуда-то из глубины живота и сотрясавшего его, как пес трясет зажатую в зубах крысу.
Натан пытался утихомирить содрогания отца, но тот оттолкнул его и, невзирая на продолжающийся кашель, вновь поднялся на четвереньки – и все началось заново, вот только на этот раз с его трясущейся нижней губы свисала тоненькая струйка слюны. Он задрал вверх заднюю часть тела, выпрямил ноги, обеспечивая себе упор против того, с чем боролся внутри себя, и сипящий, клокочущий, натужный звук раздался снова, уже громче. Теперь к нему добавилось рычание – упрямое, гневное. Отец впился пальцами в матрас так, что тот лопнул, и в его кулаках оказались комки серовато-черной набивки. Его рот был раззявлен, жилы на шее натянуты, кошмарный звук становился все громче и громче…
Вскоре он уже выгнулся над кроватью дугой, только что не сложившись пополам; его ноги распрямились полностью, жилы дрожали, как натянутая тетива. Звук превратился в жуткое клокотание, словно он пытался выдавить через рот собственные внутренности. Натан отступил на шаг и, к своему стыду, был вынужден заткнуть пальцами уши: он не мог себя заставить это слушать. Когда, несмотря на пальцы, звук все равно проник внутрь, он принялся мычать (не какую-то определенную мелодию, он не мог сейчас вспомнить ни одной), и если бы мычанием он мог ослепить себя, то сделал бы и это, однако он не мог перестать смотреть. Слишком много страха, слишком много любви…
Натан смотрел и мычал во весь голос, параллельно мыча мысленно у себя в голове, чтобы изгнать из памяти саму память об этом звуке. Внезапно его отец застыл еще больше – больше, чем можно себе представить; стал абсолютно неподвижным, словно обратившись в камень. Через его нижнюю губу скользнул маленький, тонкий, черный легочный червь, длиной с фалангу пальца. Извиваясь, он упал на простыню перед отцом Натана, который тут же рухнул на кровать бесформенной кучей, словно марионетка, которой перерезали нитки. Натан бросился вперед и подобрал червя, зажав двумя пальцами.
Возле постели стояла эмалированная жестяная миска, похожая на перевернутый шлем. Натан кинул в нее червя. Миска была полна на две трети – копошащаяся черная масса, сотни блестящих извивающихся тел. Натан взял миску и вытряхнул содержимое в Живую Грязь, встретившую червей бешеными всплесками.
– Ты в порядке, па? – спросил Натан, но отец то ли спал, то ли был без сознания.
– Ему нужно лекарство.
Мать стояла за его плечом.
– Знаю.
