style="font-size:15px;"> MH
370
Он стремился ко мне, я была его сном.
Каждый день мне навстречу, презрев свою боль,
Выходил он, ломая вселенский закон,
Что гласит: меж такими преступна любовь.
Он рассказывал морю о чувствах своих,
То, волнуясь, смеялось, шипя у колен.
Ветер выл: «Ты ослаб, ты не сможешь, старик,
Завладеть ее телом и взять ее в плен».
Но безумец не зря появился на свет.
С новой сетью он вышел в затерянность зла
И добился меня после столь долгих лет.
Но он был стариком, а я рыбой была.
– Что скажете, Алексей?
Тот медленно и натужно пожал плечами, не отходя от огромного, практически от пола до потолка, окна, не так давно облеченного в желанный пластик. Что он мог сказать? Он мало что понимал в поэзии и никогда ею не увлекался. Начиналась метель, и сухие снежинки кололи стекло своими крошечными остриями, вдребезги разлетаясь в безумном морозном вихре и оседая гладким и хрустящим полотном под ногами укутавшихся прохожих. Алексей коснулся лбом прохладного стекла и прикрыл глаза – за девять часов полета ему не удалось отключиться ни на минуту, а в аэропорту сразу раздался звонок из управления, и теперь Эдуард Николаевич вместо того, чтобы коротко озвучить задание, зачем-то декламирует чьи-то второсортные стихи. Ну или кажущиеся второсортными. Не Лермонтов. Даже не Пастернак.
– Любите зиму? Хорошо, вот Вам про зиму. Только называется отчего-то «Шахматы». Хм… почему бы…
Ядом, белым ядом
Сыпет снег в бокалы.
Мне с тобой отрада,
Зимняя усталость.
Жизнь мне не помеха,
Смерть равно милее.
Летом – всё утеха
Тем, кто не стареет.
На доске фигуры
Обратились в лица.
Смерть сидит понуро –
Черная девица.
Не мигая, смотрят
Лица ледяные,
А зима проходит
В залы молодые.
Маски не снимают
И молчать не смеют;
Лето обнимает,
Снова гнется шея.
Я их не страшуся:
С смертью осмелела.
Лето снова в устье,
Кожа загорела.
Бродят бесконечно
По доске фигуры.
Смерть, зима и вечность –
Жизни абажуры.
– Эдуард Николаевич, Вы меня вызвали на поэтический утренник? Я бы предпочел пойти домой и выспаться после утомительного перелета…
