Владимирович усмехнулся и громко произнес:
– Сережка болен! Буду говорить я!
– Как он прекрасен… – прошептала Лиза, непонятно о ком.
– Слушай Маяковского, когда ещё будет такая возможность, – ответила ей Варенька, зная предмет воздыханий подруги.
– Ах, девочки, я люблю их обоих, но Есенина больше, поэтому не могу ему изменить, – закатила глаза Елизавета.
– Заканчивай витать в облаках, лучше окультуривайся, – шепотом произнесла Вика.
– Поэма! – рявкнул Маяковский, и начал читать.
Зал дрожал от мощного голоса трибуна.
– Идем! Идем, идем! Идее-е-е-е-е-м!
Он произносил слова так, будто бил молотом по наковальне.
– Я не очень люблю про революцию. Мне по душе о любви… – проговорила, перекрикивая шум, Лиза.
– Тише ты! Не мешай другим, – зашипела Варя, и Лиза опустила глаза, не смея более перебивать великого поэта.
– Бей, барабан! – продолжил громовым басом Маяковский, – Барабан, бей!
Или – или.
Пропал или пан!
Будем бить!
Бьем!
Били!
В барабан!
В барабан!
В барабан!
Революция
царя лишит царева званья.
Революция
на булочную бросит голод толп.
Но тебе
какое дам названье,
вся Россия, смерчем скрученная в столб?!
Читая стихи, Маяковский сопровождал каждую строку резкими жестами. Его голос то взлетал до небес, то опускался до проникновенного разговора с каждым. Зал, проникшись ритмом времени, затаил дыхание. И, как только смолкли последние слова, опять разразился аплодисментами. Все словно с цепи сорвались, студенты, уже не обращая внимания на ректора, выкрикивали лозунги вперемешку с «бис» и «браво» и, поскольку до поэта было не дотянуться, обнимали друг друга. Но тут опять резко зазвонил колокольчик, призывавший всех к спокойствию.
Когда в зале поутихло, вдруг поднялся Есенин и попросил слова. Преодолевая боль в горле, он откашлялся, и тихо произнес несколько фраз в качестве вступления. Почти никто его не расслышал. Кто-то крикнул: «не слышно! И даже: «не видно!». Есенину предложили подняться на кафедру, но он отказался. Тогда наиболее активные студенты выбежали на сцену и, подхватив его, поставили на стол.
Есенин, смущенно отряхнувшись, объявил, что будет читать «Пугачева». Он начал читать хрипло, но постепенно овладев голосом, увлекся и его стихи потекли, как полноводная река. Он не просто читал, а, как артист, играл, создавая живые образы своих героев. Удивительно легко, свободно он преображался то в Пугачева, то в атамана Кирпичникова, то в Хлопушу.
Когда он закончил, и остался стоять, обратив взор куда-то вдаль, зал пуще прежнего взорвался аплодисментами, словно всё это время лишь разогревался, готовясь к финальному фурору.
Поэмы
