вопрос: Откуда в людях эта необходимость сбиться в стаю и гнать – гнать и травить – чужака, улюлюкая и завывая в один голос?
Татьяна сжалась в углу, глаза закрыла, губы дрожат. И молчит. А меня на части разрывает. С одной стороны, я знаю: то, что она молчит – хорошо. Захочешь на такое ответить – обязательно огрызнешься, зубы оскалишь, желчь к языку поднимется; а вот осядет ли она потом без следа? С другой стороны, я чувствую: нужно что-то сделать!! Нельзя такое с рук спускать; они ведь только еще больше в правоте своей уверятся! Но что?! Не могу же я ей подсказывать, чтобы она им в ответ тоже нахамила, или еще лучше: пощечину влепила – да со всего размаха! У меня же руки связаны! И как мне ее успокоить? Опять нашептывать, что люди – разные, и дураков вокруг хватает? И обращать на них внимание – только самому до их уровня опускаться? Так она – за один только сегодняшний день – уже столь раз от меня это слышала, что на нее уже и не подействуют, наверно, мои слова.
Когда ликующие защитницы прав детей вышли, наконец, из лифта, Татьяна нажала – почти вслепую – кнопку своего этажа и метнулась к двери. Даже со спины мне было видно, что она не то что на пределе, а уже далеко за ним. Стоит чуть ли не на цыпочках, готова в первую же секунду – как только лифт откроется – с места сорваться, выпрямилась, словно струна натянутая – и во всем ее облике слышится вопль отчаянный: За что?!
Так и случилось. Лифт открылся – и она ринулась к своей двери. Ее уже била дрожь, даже ключом в замок не с первого раза попала. Вот сейчас мне придется очень быстро за ней втиснуться. Распахнула дверь, вскочила в квартиру, словно в последний космический корабль, покидающий обреченную планету, и рывком эту дверь за собой захлопнула – как будто люк задраила.
Только на это сил ее и хватило. Привалилась к двери, обмякла всем телом – того и гляди, сползет сейчас прямо на пол. Тихо, тихо, Татьяна, тихо. Сейчас нужно сесть, сейчас самое главное – сесть. Давай пойдем потихоньку на кухню, это ведь – наше самое родное место, а в родном-то месте и стены помогают. Не будем же мы с тобой на полу в коридоре сидеть!
Послушалась. Стащила с себя куртку и, не глядя, протянула руку к крючку на вешалке. Промахнулась. И даже не обернулась, когда куртка упала. Ничего, я потом – когда она спать ляжет – вернусь, подниму ее, повешу. А пока пусть на полу валяется, ничего ей не сделается.
Татьяна медленно побрела на кухню – еле ноги волочит; спасибо, хоть за стены не держится. Давай, Татьяна, чайку поставим, а? У нас ведь и пирожные еще остались. Мы же собирались вечером в воскресенье отпраздновать успешное завершение трудовых выходных. Ну, ладно, пусть не очень успешное, но все же завершение – отчего же не отпраздновать?
Не хочет чаю. Зашла в кухню и даже до диванчика не добралась – рухнула на табурет у стола. Я устроился в своем любимом месте – почти напротив нее, как Франсуа в кафе – и стол так же между нами. Сгорбилась, локти на стол поставила, лицо в руки спрятала – и замерла. Опять меня не слышит. На меня (что-то слишком часто в последнее
