через свое влияние». В «Благодати и достоинстве» объясняется, что чистый разум в своем моральном законодательстве не должен принимать ни малейшего учета того, «как чувство хотело бы принимать свои решения»; так же мало, с другой стороны, «природа в своем законодательстве принимает во внимание то, как она хотела бы угодить чистому разуму». Ибо «в каждом из них есть своя необходимость, которая не была бы единой, если бы одному было позволено произвольно изменять другое» (XII 376). Таким образом, Шиллер ясно понял и определенно выразил различие между естественной необходимостью и причинностью из свободы. С такой же решительностью в эссе «О необходимых границах в использовании прекрасных форм» (1795) объясняется, что нравственное определение человека требует «полной независимости воли от всякого влияния чувственных импульсов», в то время как эстетическая мораль влечет за собой «большую опасность» того, что серьезность морального законодательства будет направляться интересами воображения.
Совпадающая гармония долга и склонности окончательно устанавливается как необходимое условие, «и таким образом мораль отравлена в своих источниках». Последний, как мы уже видели (с. 265), кантовский оборот речи возвращается в трактате «О возвышенном»,156 который, вероятно, был разработан только после эстетических писем, но в любом случае опубликован только в 1801 году, где, полностью в духе Канта, дается предупреждение против «утонченной чувственности», которая «в соблазнительной оболочке духовной красоты осмеливается проникать в сокровенное место морального законодательства и там отравлять святость максим в их источнике» (ХП 305). Действительно, в других местах осуждение чувственности заходит так далеко, что она объявляется «естественным внутренним врагом всякой морали» (О нравственной пользе и т.д.), от которого мы должны укрыться в священной свободе духа (О возвышенном), в неприступной крепости нашей нравственной свободы (О патетическом),157 в безмятежном горизонте нравственных идей (О трагическом искусстве).
Однако, возможно, самое сильное выражение отказа от чувственного в этике содержится в одном из последних эстетических писем, в котором, по словам Куно Фишера, «моральная точка зрения преобразуется, как бы на наших глазах, в эстетическую»,158 двадцать четвертом, в котором «все… системы счастья, имеют ли они своим объектом сегодняшний день или всю жизнь, или, что делает их не более почтенными, чем вся вечность», описываются как «просто идеал желания». Системы счастья, имеют ли они своим объектом сегодняшний день, всю жизнь или, что делает их не более почтенными, всю вечность», описываются как «всего лишь» проистекающие из «идеала желания», «следовательно, из требования, которое может быть выдвинуто только субъектом, стремящимся к абсолюту» (XII 106). Можно ли требовать еще более веских доказательств этического ригоризма? Или же
Защитники противопоставленного une выше (с. 399) мнения о полном превращении этической точки зрения Шиллера в чисто эстетическую смиряются (например, Грюн, Кун, Гемсен) с тем неудобным фактом, что трактат «О возвышенном», написанный так поздно, довольно откровенно проповедует этический ригоризм, на основании довольно простого предположения, что в нем непостижимым образом произошел некий сбой (ср. Ueberweg p. 242 f.).
Сравнитеотрывокизсовременного «Идеалаижизни»: «Aber füchttet aus der Sinne Schranken In die Freiheit der Gedanken…»
KunoFischera. a. 0. 8. 79.
