иногда заканчивали один или два класса начальной школы и умели разве что написать свою фамилию. Им было неуютно на школьной скамье, они предпочитали возиться на кухне или торговать барахлом на рынке, поэтому преподавателям следовало прилагать вдвое больше усилий, чтобы внушить ученицам интерес к учебе.
Я была в таком состоянии, что пропустила наставление мимо ушей. Впоследствии я уделяла молодым много внимания, но тогда находила своих учениц вялыми и глупыми и совсем ими не интересовалась. Мои занятия очень скоро превратились в скучную «обязаловку», я учила девочек орфографии, грамматике и правильным оборотам речи, а иногда читала и объясняла отрывки из произведений, рекомендованных таинственными «комитетами образования и культуры». Выбор основывался не на литературной ценности текстов, а на их социологическом аспекте. К моему удивлению, во все «пересмотренные» учебники была помещена «Молитва маленького негритенка» гваделупского поэта Ги Тирольена. Дома я ничего не читала, потому что буквы плясали у меня перед глазами, не слушала радио – я возненавидела нескончаемые вопли гриотов. Медленно и незаметно в душе зарождалась ненависть к этой стране. Я с нетерпением ждала ночи, чтобы во снах воссоединиться с Жаком.
На плаву меня держали только мои чудесные дети Дени и Сильви. Они без конца целовали печальное мамочкино лицо (именно тогда я разучилась улыбаться), а мне становилось все хуже.
С террасы квартиры в Бульбине я каждый день наблюдала удивительное зрелище. В 17:30 президент Секу Туре – прекрасный, как солнце, в пышных белых бубу, с непокрытой головой – катил вдоль моря в своем кабриолете «Мерседес 280SL». Рыбаки бросали сети на песок и приветствовали его, столпившись на обочинах дороги. Не думаю, что кого-нибудь, кроме меня, больно ранил контраст между всемогущим человеком и горемыками в лохмотьях, подданными, аплодировавшими своему кумиру.
– Какой отрадный пример демократизма! – перебивая друг друга, повторяли Иоланда и Эдди.
– У него нет телохранителей! – подпевал Секу Каба.
Общеизвестно, что Гвинея была единственной франкофонной страной Африки, с гордостью провозгласившей строительство социализма. Обеспеченные граждане пересели из французских машин в «Шкоды» и «Волги», везунчики летали в отпуск на «Ил-18» и «Ту-114». Частную торговлю упразднили, в каждом квартале открыли по государственному магазину, где следовало отовариваться, хотя ассортимент там был скудный, и выживали мы только за счет бартера, строжайше запрещенного под флагом борьбы с «черным рынком». Тех, кто попадался на таких сделках, наказывали, и все очень боялись разного рода инспекторов. Методом проб и ошибок я научилась не брать чешское концентрированное молоко, вызывавшее у детей кровавый понос (я едва не потеряла Сильви, напоив ее этой отравой!), и русский сахар, не растворявшийся даже в кипятке. Сыр, мука и жиры стали практически недоступны. Я часто рассказывала, как придумала в 1976 году название для моего первого романа, во многом вдохновленного жизнью в Гвинее, – «Херемахонон»,
