только прозрачные. И это у тебя перед глазами до тех пор, пока впереди не сядет солнце! Представь себе наступающие затем бесконечно тихие ночи, когда дует от горизонта до горизонта друг-ветер, свежий и прохладный, и постель твоя расстелена прямо под огромным куполом звёздного неба. О-о, – глубоко вздыхая, воскликнул он, – и та страна нравится тебе всё больше! Это как Южный крест – всего лишь четыре перевёрнутые звезды, когда ты впервые их видишь, но через неделю начинаешь искать их, скучаешь по ним, когда уезжаешь опять на север. – Он, вдруг приподнявшись и оперевшись на локте, повернулся к ней, – ты знаешь – правда, я только за себя могу сказать, – я никогда не ощущаю себя одиноким в пустотах того пространства. Напротив, я всегда чувствую, что нахожусь совсем рядом с теми событиями, к которым питаю интерес, а также с теми немногими людьми, о которых забочусь.
Её глаза, смотрящие на него, ярко блеснули, а губы разомкнулись в улыбке. Он, сидя на траве, подвинулся к ней поближе и, вполоборота к ней, подобрав ноги под себя, оперся на руку.
– Там я часто представлял себе тебя, – сказал он, – ты полюбила бы всё – от предрассветного подъёма до ночного костра. Ты чувствовала бы себя как дома. Я часто перед сном лежал и думал об этом и о том, как поживают там мои друзья.
– И ты снова поедешь туда? – спросила она.
Дарренс ответил не сразу. В наступившей тишине стал отчётливо слышен шум пульсирующего рядом стремительного потока. Наконец он заговорил – без всякой восторженности в голосе, глядя пристально в воды ручья:
– Поеду, в Вади Халфу. На два года. Я предполагаю так.
Этни опустилась на колени около него:
– Я буду скучать по тебе, – сказала она.
Он сидел на траве, а она по-прежнему стояла на коленях сзади, и опять молчание разделило их.
– О чём ты думаешь? – спросила она.
– О том, что тебе не нужно скучать по мне, – сказал он и почувствовал, как она отпрянула назад и присела на пятки. – Моё назначение в Халфу… Словом, я мог бы укоротить срок, а то и вовсе избежать его. У меня есть ещё пол-отпуска.
Она не ответила и не изменила позы, а осталась спокойной и неподвижной, и Дарренс встревожился, и все его надежды рухнули. Потому что он знал, что её неподвижность была настолько же определённо выражением страданий, насколько в другой женщине она была бы криком боли. Он вполоборота повернулся к ней. Голова её была опущена, но она сразу подняла её. Губы её улыбались, но глаза были полны тревоги. Дарренс похож на своего друга. Первое, о чём он подумал – а не мешает ли ей что-то выразить согласие, даже если она хочет его выразить?
– Есть ещё твой отец, – сказал он.
– Да, – ответила она, – и отец тоже. Я не могла его бросить.
– Тебе и не нужно, – быстро сказал он, – эту трудность можно преодолеть. По правде сказать, я и не думал сейчас о твоём отце.
