не видя трёт,тот на пишмашинке – строчка-зуммер —
за стеною буквится в углу,
жив отец, не помню, или умер,
я хочу спросить, но не могу,
перед праздником паркет начищен,
кубометры комнаты горят
воздухом вины, как вдруг насыщен
он отсутствием всех и всего подряд,
и бесхозный голос, эта мнимость,
то есть – исчезающий вдвойне,
дрогнув паутинкой на стене,
оставляет чистую вместимость.
«Я вотру декабрьский воздух в кожу…»
Я вотру декабрьский воздух в кожу,
приучая зрение к сараю,
и с подбоем розовым калошу
в мраморном сугробе потеряю.
Всё короче дни, всё ночи дольше,
неба край над фабрикой неровный;
хочешь, я сейчас взволнуюсь больше,
чем всегда, осознанней, верховней?
Заслезит глаза гружённый светом
бокс больничный и в мозгу застрянет,
мамочкину шляпку сдует ветром,
и она летящей шляпкой станет,
выйду к леденеющему скату
и в ночи увижу дальнозоркой:
медсестра пюре несёт в палату
и треску с поджаристою коркой,
сладковато-бледный вкус компота
с грушей, виноградом, черносливом,
если хочешь, – слабость, бисер пота
полднем неопрятным и сонливым,
голубиный гул, вороний окрик,
глухо за окном идёт газета;
если хочешь, спи, смотри на коврик
с городом, где кончится всё это.
Болезнь
1. «Всё это жар…»
Всё это жар.
И абажура шар.
Ажурный, ал.
Ребёнок хнычет, мал.
Рефлектор, блеск.
Спирали лёгкий треск.
Раскалена,
глаза слепит она.
В тот миг, когда
в него метнёт орда
стрел золотых
тоску, чтоб он затих,
дай руку, дай.
Купи мне раскидай.
Китай цветов
бумажных и цветов.
Ещё волчок.
Ещё «идёт бычок…»
Волчок кружит.
Дитя в ночи лежит.
Там довелось
ему спастись, но ось
тоски, ввинтясь,
со смертью держит связь.
Напёрсток, нить.
Её заговорить
избыток слов
я знаю. Радость, кров.
И потому,
когда шагну к Тому,
жизнь сбросив с плеч,
забуду речь.
2. «В той лампа есть ночи…»
В той лампа есть ночи,
в той лампа
ночи горящая.
Машинка «Зингер», стрекочи
в столовой слабо.
Тряпьё пропащее.
Там и соткётся вдруг
из света,
из света жёлтого,
как бы замедлив скорость, звук
тоски, и это
тоска животного.
Урчанье, шорох, страх,
по трубам
водопроводная
тоска
