домой, взяла какую-то грязную тряпку, зажала ранку и, забившись в угол, уснула.
Когда пришла мама, она привела меня в чувство, побила собаку, выбив ей один зуб, потом срезала с загривка клок шерсти, сожгла его и этим пеплом засыпала ранку. Бедная Динка осталась без зуба, а моя ранка зажила как на собаке. Правда, шрам остался на всю жизнь.
Кошка у нас тоже жила. Но она редко была на виду. Или охотилась на мышей, или пряталась от Юры, который хоть и любил кошку, но вечно донимал ее «экспериментами». Поэтому, во второй половине дня, как только Юра приходил из школы, кошка считала за благо или спрятаться, или вообще уйти из дома.
Жили у нас одно время белые мыши в клетке над дверью между кухней и комнатой. Мышей держали для моей двоюродной больной сестры Клары. Клара ходила на костылях и, когда приезжала ненадолго домой, кошка и мыши были ей хоть каким-то утешением и развлечением. Но однажды утром мышей не обнаружилось, зато сытая кошка громко мурлыкала от удовольствия.
Я всегда вспоминаю Клару с благодарностью. Она была старше меня лет на семь. Подруг у нее не было. У меня тоже не было. Поэтому мы с ней, оказавшись вместе, учились, что-то мастерили, устраивали театр, концерты, играли в кукольный театр. Развлекались, как могли. Юра участия в наших играх не принимал. Ему было некогда: учеба, магазин, уголь, помойки, уроки… а там и вечер, темно. Электричества не было. Была керосиновая лампа, и он часто делал уроки при ней.
В 1943 году к нам стали ненадолго подселять из госпиталя выздоравливающих офицеров. Нас с мамой выгнали из комнаты, поставили там казенные кровати и там по двое-трое стали жить бывшие раненые. Был в этом уплотнении и плюс – нам подключили свет и поставили обогреватель. Стало светло и тепло. Пьянок офицеры не устраивали. Может и пили, но делали это тихо. Так было одну зиму и весну, а потом отец стал офицером, прислал подтверждающие это документы и мужиков больше не подселяли, а свет у нас остался. Если кто-нибудь пытался предъявить претензии на наличие электрической роскоши, мама вставала в позу: «Я жена офицера, он на фронте за вас кровь проливает, а вы меня с детьми…!» Следовали крепкие выражения, и посетитель спешил удалиться.
Было время, когда света не было, но радио было всегда и оно не выключалось. Между окошками в простенке стояла широкая тумбочка, над ней зеркало, а сверху висела черная тарелка радио. По радио много чего передавали: сводки с фронтов, песни и классическую музыку, детские передачи. Мне тогда было все равно, какая была музыка. Главное – в доме «кто-то» был со мной, и мне было не так тоскливо.
Песню «Священная война» я полюбила сразу за её мощность, пронзительность. Её передавали каждый день. Я быстро запомнила слова и пела вместе с радио. Потом я привыкла к такому «караоке» и пела все подряд: и военные песни, и народные, арии из оперетт и опер. Все, кроме частушек. Я их до сих пор терпеть не могу!
В дальнейшем, когда мы уже жили на улице Елькина, 55, там такое же радио тоже все время звучало и я, чем бы ни занималась,
