в город-мученик,от жажды сплошная ржавь.
Город мой тянут крючьями,
вот-вот оторвут рукав.
2014 год, Донецк
«Приходить к нему, как к источнику света, тепла и счастья…»
Приходить к нему, как к источнику света, тепла и счастья,
говорить с ним или молчать о насущном хлебе.
Знаешь, сколько скорби в его горячем: «Не возвращайся!»
Мы с ним встретились спустя лето, и было небо
самым синим морем, а горы в зернистой дымке
отливали сталью, проржавленной и щербатой.
И глаза слезились, будто бы в них соринки.
И был ветер, а не какой-то там вентилятор.
И был день, не похожий на те, что раньше
отравляли мозг чередой незнакомых улиц.
Я не знаю, что будет дальше, мой милый мальчик,
но, бесспорно, мы будем счастливы, коль вернулись.
И никто уже не отнимет у нас наш город,
утопающий в сумерках, словно сентябрь в пряже,
когда ты ощущаешь каждой дырявой порой,
как железный воздух внутри пейзажа
превращается в нежность родных объятий.
Мой любимый запах – листва и осень,
когда время, самый строгий повествователь,
ошибается в числах. И Город После
так похож на тот, что был До разлуки.
Мы вернулись, и воздух полон ещё амброзией.
И ты снова обожаемо близорукий.
И я снова тебе читаю всю ночь Иосифа.
2014 год, Донецк
«Шеей хрустит зарёванная швея, в сторону отложив…»
Шеей хрустит зарёванная швея, в сторону отложив
лебединые рукава, из иголки ушёл нажим.
– Если любишь, так и скажи!..
– Я люблю тебя, я одержим…
Я мечтала казаться старше, величественней, умней.
На цепи сидящая секретарша силикатный зубами клей
открывает и сортирует – «Важно», «Ещё важней!»
Здесь небесная канцелярия, а не просто свечной завод,
и свирепая секретарша лично Богу передаёт
мои просьбы о твоём счастье, а что до льгот,
то меня они не коснутся, я всё выплачиваю сполна,
мой директор в штанишках куцых мерзко ведёт дела.
Ты – итог моей эволюции, бесконечная величина.
Я откладываю шитьё и включаю электрическую плиту.
Это тот же протест, что в детстве, —
специально мочить Манту,
говорить главврачу о смерти, мол, я ради неё расту…
Разве можно за ней угнаться и когда-нибудь дорасти?
Смерть страшнее, когда за двадцать
или около сорока шести,
но я вряд ли смогу бояться. Смерть читает мои стихи
своим детям, смертельным детям, перед тем
как идти в народ.
От удавки до пистолета – инструменты с собой берёт,
но к дверям твоего кабинета – она помнит – заказан вход.
И
