внимания дворников.
К казённому, как улей звучащему зданию, шёл, подгоняемый морозцем, долговязый человек лет семнадцати в тонком полупальто и с небольшим пелёсым саквояжем в руке. На голове юноши был пегий картуз с высокой тульей. Худощавое лицо и большие широко посаженные глаза с застывшим, удивленно-вопрошающим взглядом были примечательны в своей строгой сосредоточенности, на заиндевевших ресницах застыли слезинки. В полной мере разглядеть физиономию юноши было невозможно: мешал обмотанный вкруг подбородка клетчатый шерстяной шарф, который и сейчас можно увидеть на «вечных студентах».
Подойдя к дубовым дверям управы, визитёр взялся за внушительную вертикальную ручку с бронзовыми набалдашниками, однако никакие рывки и толкания не произвели нужного эффекта. Двери – что одна, что такая же рядом – не шелохнулись. Молодой человек было постучал, но стук, перекрытый изрядным пассажем духовых, вышел ничтожным и неслышным. «Господи, – подумал посетитель, – ну не стучать же мне пяткой противу всех приличий? Ежели закрыто для присутствия, то не возьму в толк: как туда попали оркестранты?»
Юноше показалось, что кто-то оценивающе, а то и осуждающе смотрит на него со стороны. И хотя испытание на выдержанность и смирение молодого человека должны были оказать на невидимого свидетеля благоприятное впечатление, внутри у «студента» пело досадой и раздражением. «Ну нет, это уже слишком! И где будочник? Спросить не у кого!.. И отчего, что когда чего нужно, то – бац! Испытаньице на прозорливость? Non convenit nobis animum submittere![6]
Стоило только подумать на латыни, как неподалеку возникла спешащая к управе фигура в пюсовом армяке, в головном уборе, напоминающем башлык, и со скрипичным футляром в руке. Посетитель этот не дошел до парадного входа, а уверенно свернул за левый угол здания, откуда раздался жалобный пружинный лязг раскрываемой двери. Шлепок, последовавший за ним, возвестил, что посетитель был впущен. «Да-да, конечно же! Так у нас повсеместно: всякое величественное и помпезное здание держит свой парадный вход в неприступности и для особенных случаев, а между тем умудряется приспособить для повседневных посещений совсем неприметную, убогую лазейку… Отчего так? Бог знает отчего, а только так!» – резюмировал ободрённый молодой человек.
Найдя нужную дверь в торце здания, он наконец оказался внутри и долго ещё притопывал в гардеробной, удаляя снежные крошки и прогревая ноги. Гардеробная отличалась аскетичностью: за инкрустированной трёхсекционной ширмой стоял невысокий бурый платяной шкаф со множеством полочек для галош, сквозь гроздья разных пальто и шинелей угадывались извилистые венские вешалки (здесь стоит заметить, что для людей из состоятельного сословия был отдельный гардероб рядом с парадной лестницей; ряды его стоек из красного дерева были безукоризненно отполированы и поблескивали начищенными номерками, а за балюстрадой восседал строгий служитель).
Конец ознакомительного
«Нам падать духом не пристало!» (лат.)
