тетки покойной. Эти две старушки-кумушки, богатые вдовы, похоронившие за свои жизни большинство детей, тихо вели беседы и по всему: по их хитрым взорам, подчас брошенный на собравшихся, по их оторванности и отчужденности от других можно догадаться, о ком и каким образом были их речи, полные злорадства и сплетен.
– Представляете, Варвара Степановна, – сказала одна из кумушек – высокая, сухая старуха с острым тонкогубым лицом, чёрный плат плотно облегал её тонкие седые волосы, – ходят слухи, будто Корнильев и свёл Катеньку в могилу, дабы расплатиться с нависшими долгами. Вот сокол-то какой, – с иронической ухмылкой прибавила она, – вообразил себя великим писателем, даже поместье заложил в надежде, что дело его окупится, да только Катя, Царствие ей Небесное, была супротив, всячески настаивала оставить писательскую деятельность, продать издательство и жить дальше. Но гордыня его взяла вверх, не послушал он дельного совета, и вот каков конец.
– То-то я смотрю, – подхватила её родственница, – ни слезинки не проронил он на похоронах, стоял как каменный истукан, даже Васенька горько оплакивал мать, а ведь ребенок и то больше понимает.
Старые вдовы бросили взор, полный презрение и ненависти на спину Дмитрия Корнильева, что шёл впереди всех, держа за руки сына и дочь. Никто не ведал, не мог даже предположить, какие муки испытывал он теперь, какой адский огонь обжигает-сжигает его душу изнутри. Как во сне добрался он до дома, отдал приготовление поминальной трапезы на Агриппину и супруге брата Екатерины Ефимовны. Пока женщины накрывали на стол скатерть, ставили кутью и иное, вдовец отвел детей в детскую, а сам в полном одиночестве оставался какое-то время в кабинете. Он закрыл окна тяжелыми шторами и комната погрузилась в серый полумрак. Здесь царил иной мир, в голове витали тяжелые думы, которые то давили с новой силой, то отступали на короткий миг. Дмитрий сел в кресло, прикрыл глаза и враз по его щекам потекли слёзы: впервые за долгое время, когда слегла Екатерина, он держал всё внутри, но ныне, оставшись один, дал волю чувствам, иначе, понимал он, сошел бы с ума. Нет больше супруги – его единственной опоры и поддержки, а на плечи лёг непосильный груз, наполненный страхами, одиночеством и неопределенностью.
В соседней комнате, обставленной легкой красивой мебелью, с мягким тёплым ковром на полу, оставались Василий и Мария. Им было строго запрещено выходить на первый этаж, расспрашивать, тревожить взрослых о чем-то. Вася на правах старшего понимал суть происходящего, творившегося вокруг, в детских руках сжимал он тонкий носовой платок с красиво вышитой на нём буквой «В»: то Екатерина Ефимовна собственноручно сшила, вышила для сына – как подарок к первому дню учёбы, и именно теперь этот платочек был особенно дорог ему – на нём мальчик ощущал невидимый запах матери, прикосновение её пальцев и то тепло, исходившее от них. Вася, сидя в углу, продолжал сжимать платок, время от времени поднося его к губам,
