в который раз. И жалилась на то, что ныне даже на капище покоя не приждать. Пламена слушала ее. Понимала. Покой – дело такое – его сыскать вообще трудно. Даже на погосте.
Вот и ей погост не принес облегчения, заставив покинуть место святое змеею гадкою… Оттого и отворяла грунт дальше, не жалея, пока не показались в черном дне старые кости, а подле них – булла.
Свиток-проводник, кровью слышащего напитанный. Булла отводила от нее, Чародейки самой, взгляд Симаргла, а теперь вот девке покойной послание оставит…
Свернутая берестяная грамота – подобная тем, что отправлены по Земле Лесов с Мором Струпным. Тонкая, с кровавыми письменами-рунами, с силой колдовской. Она искрилась на дне могилы так ярко, что Колдунья нашла бы ее не только под пластом земли да снега – из мира другого видно было ее.
Пламена повела ладонью и снова послала поток темной мощи на дно. Булла встрепенулась, задрожала, и поднялась. Загорелась светом ледяным, а когда на нее кровь Мары попала, полыхнула багровым, словно бы живым. И Чародейка отшатнулась.
Впервые в ее руках мертвая кровь сияла светом живым, и от того ей становилось дурно, тягостно. От того, а еще от вопросов, на которые ответов находилось все меньше. И время…
Колдунья зашептала. На языке старом, древнем. Умершим, как почили все, кто помнил о нем. Шипящем, будто бы не девка вовсе говорит, – змея у ног вьется. А ведь и она, Пламена, когда-то была змеей, гадюшницей. Шипела тогда, шипит и нынче…
Булла слушала. Терпела шипенье и дрожала, приказу подчиняясь. Кровь сладкую пила, вкус запоминая, и искала что вкус этот, что запах среди живых. И вот тогда, когда продолжение этой крови откликнулось, вспыхнула огнем алым.
А Пламена все пела. Песнь-обещание. Шептала берестяному свертку, чтоб передал он хозяйке своей, девке молодой да глупой, что крови сладкой много. Ее найти только и выпить. До дна…
И она снова села в сани, потому как до восхода солнца ей бы еще на шесть капищ поспеть…
О том, что муж ушел, Ярослава догадалась сразу – каюта словно бы опустела вмиг.
Ни тепло медвежьих шкур, ни нагретое за ночь ложе не могли согреть ее. А вот морской холод дотягивался, проникая что под толстый мех, что под кожу саму. Холодил ее, заставляя щериться мелкими мурашками. Видно, оттого и сон больше не шел. Да и вообще…
Ярослава повернулась на бок и осознала: эта ночь стала первой после Соляных Копей, когда видения не мучили ее. И тогда, знать, Дар – ее лекарство. От ворожбы и глаза дурного, от всего…
Знахарка потянулась и глянула в окно.
Заря едва занималась. Однако и она не была такой, как дома. Та, что в Светломесте, помнилась Ярославе ружовой, с пламенными лентами едва родившегося солнца. Эта же… все так же блекла, как и то, что наокол.
Здесь, на море, все виделось Яре другим, чем на Земле Лесов и даже в Копях. День и ночь лишались границ – существовало лишь серое месиво из сизой воды и стального неба, пенистых волн да воя северного озимка.
И
