не землю почти внезапно, отчего тонкая свеча, стоявшая в стальных оковах у самой головы Нежега, несмело дрогнула, а потом и вовсе потухла.
Веселина испугалась. Задрожала всем телом, бросившись к сыну, да обняла малечу.
А и он дрожал.
Холодное тельце, покрытое крупными бусинами пота, мелко подрагивало, словно бы силясь изгнать из себя что хворь невиданную, что проклятие, ее прикормившее. И Веселина стала молиться.
Макоши – ей первой. Просила о ручничке новом, рунами дивными расшитом. Говорила, чтоб Пряха не стесняясь забрала те, что в ееном были.
И кляла Симаргла. Знала, что так не можно с богом старым. Почем повинен он? Не желал зла ни одной душе. Приходил за ними, чтоб не страдали они меж мирами, а находили покой в старой избе, что в Туманном Лесу поставлена.
И Веселина понимала, что боги милосердны. Да только уж не одно тело унесли на капище. И для Нежега должна подмога вот-вот прибыть от лекарей знатных, что в самом замке обитают. Нужно только дождаться, только…
Нег снова вздрогнул, вскинулся, словно бы силясь что сказать, да так и упал, тяжело ударившись в сенник. И Веселина поняла: не дождется он. Ни лекарей, ни милости богов.
Потому как Нежега – ее сыночка дорогого – уж нет.
Баба завыла.
В голос. Громко – не стыдясь, что слышать станут в избах других. Ей нынче все казалось неважным. В эту ночь она потеряла двух сыновей. Одного по-за справедливостью, которой – Веселина нынче понимала это отчего-то отчетливо – тот не сыщет; другого – по-за хворью струпной.
И остались они с Литомиром одни на весь мир.
Лина охватила голову руками, и, рвя на себе волосы, стала тихо бормотать колыбельную.
Старый мотив ложился ровно, красиво даже. И даром что песня та не при покойном плыть должна. То ж и не покойный – то сыночек ее милый. А что тих он, холоден, так пора такая, студеная.
И Веселина пела дальше…
…а за песней ее, где-то совсем далеко, бежал Нег.
Босыми ногами ступал он по траве зеленой, что шумела наокол. И все укладывалась перед мальцом шустрым, словно бы пытаясь путь проложить:
– Сюда, Нежег, сюда…
Трава звала… Говорила-уговаривала. Пела…
И укладывалась ковром бархатистым к самому порогу кузницы, что жаром пылала.
Малец по-за версту чуял, как в кузне той гремел молот о наковальню, и каждый удар его сотрясал что землю, по которой бежал подлеток, что саму траву, испуганно жавшуюся к ногам мальца-защитника:
– Сюда, не бойся…
Горн, что среди кузни жар рождает, горит так ярко, что Нег не видит того, кто молотом рождает искры крупные. Они летят во все стороны, и, кажется, несколько из них попадают на босые ступни мальца. Тот отшатывается, что от проказы, да только не жгут искры те, не ранят. Словно бы впитываются под кожу, сил придавая.
А от горна раздается смех: гортанный, громкий. Сильный, что сам кузнец, кующий неподалеку.
