верно, прибор тот ценен…
Дар приглядывался к старику. И к вещице его предивной, о которой лишь слыхал среди степняков, что ходили к Южному Морю. Сказывали, там дальномеры были не диковинкой, но все больше – необходимостью, потому как помогали пройти сквозь песок пустыни белый, да воды дикие. А вот сам он все по звездам читал…
Старый Арн снова достал дальномер, и лицо его осунулось, посерело враз. А взгляд снова прошелся по тихой морской глади, что плескалась за бортом судна. Он оставил штурвал, приказав моряку молодому встать за него, и направился к Дару.
– Море беснуется, – коротко сказал старик. – Видишь?
Он протянул золоченый корпус дальномера к самым глазам степняка, и тот увидел, как стрелка на нем снует из стороны в сторону, теряя ориентир. Вот только Дар не был обучен читать по прибору такому, оттого и не разумел, что деется.
– Уже с полгодины так, – пояснил Арн. – А вот море покойно, тихо. И, знать, не оно заставляет вещицу бунтовать. Дурно это, дурно. Нужно быть на чеку.
– Чего ждать?
Арн глянул на Дара с тревогой:
– В селеньях прибрежных, что у самой кромки воды стоят, ходят байки о том, что и море само – живо. И тварей в нем всяких хватает. Не верю я в те россказни, а все ж…
– Что? – Дар обвел взглядом простор, что раскрывался за бортом. Тишь да гладь. И небо, что до того было затянуто дымкой тумана, светло. Сизые зеркала, меж которыми – куски простора бескрайнего. Ветер словно бы стих, и, помнится, прежде Дару это даже нравилось.
– Не знаю, степняк. Только чует мое сердце, что случиться должно нечто. А вот что – не известно. Уж и суставы ныть стали, а за бортом – словно бы морок тишины.
Моряк снова отошел к штурвалу, оставив Дара вглядываться в бескрайнее полотно акватории. И тот глядел, пока в глазах не стало рябить. Видно, за рябью этой и проглядел он огни, зажегшиеся на воде.
А там и ветер явился. Дикий, необузданный. Пахнущий сладко, приторно. Посрывал мачты с корабля, разбросав их по палубе, да сыпанул в катергон горстью ледяных обломков. Завыл…
Снег поднял стеною сплошной, дождь пробудил. И все голосил.
А в вое этом послышалось Дару другое, человеческое. Или… не совсем?
Голоса. Разномастные. Одни – жалостные, другие – голодные. И все звали, требовали чего-то, а чего – он не разумел.
Стало быть, его неведение держалось бы долго, ели бы не появилась на палубе его ворожея. В платье шерстяном, что он купил для нее в прибрежной деревушке, босая. С длинными темными волосами, разбросанными по плечам. С ликом белым, на котором – глаза испуганные. И в глазах тех – огонь сродни водному.
И ведь идет она по палубе, не замечая ничего. Только у самого борта останавливается. Ищет кого-то взглядом печальным. А как натыкается на мужа, падает за борт и тут же скрывается за кромкой воды…
Дар не помнил, как бросился в студеную гладь. Как плыл к Ярославе, тянул ее из морских глубин, в которых, казалось,
