но определенно не лет – и он утратит возможность видеть, слышать… Что станет с садом? Созданным его собственными руками, взлелеянным и вызывавшем в нем чувство безграничного счастья. Вот и сейчас один только взгляд вниз заставил его улыбнуться, а тревожные думы отступили, как отступает предрассветный сумрак раннего утра. В особенно тревожное время он оставался в своем саду и встречал начало нового дня, сидя в кресле в укромном уголке, скрытом от посторонних взглядов. И только резвящаяся пара дельфинов на мозаичном полу была его соглядатаями.
Он помнил, когда его мир навсегда утратил цвета. Склонившееся к нему бледное лицо отца, еще не осознавшего всей неотвратимости того, что скрывалось в таких, казалось, простых словах, произнесенных его наставником Гийомом: "Он не чувствует боли!"
Да, не чувствует. Но разве это плохо, если в детских, порой жестоких играх самый младший из участников мужественно сносит тычки и щипки окружающих? Вовсе нет и Бодуэн находил в этой ситуации своего рода преимущество – негоже наследнику завывать от боли, как простому простолюдину..
– Sis mortuus mondo8… – выхватил его слух несколько знакомых слов, хоть и произнесены они были шепотом. Перехватило дыхание, будто кто–то изо всех сил ударил в живот.
Нет. Нет!!! Сереющее пуще прежнего лицо отца говорило об обратном. А следом за лицом посерел и весь окружающий мир.
Бодуэну показалось, что в этом померкшем и остановившемся мире есть еще кто–то и он видит его неясные очертания. Поначалу это была разлившаяся в воздухе муть. Та, что бывает, когда глаза застилают слезы. Затем… Широкие, почти прозрачные, словно из паутины крылья подрагивали и раскачивались, отделяя его от застывших людей. А вслед за ними он увидел и их владельца. Владелицу, если принимать во внимание пропорции тела, сотканного из утреннего тумана, дыма одинокого костра или все той же паутины. Едва различимого, но тела. Она стояла недвижимо, опустив голову. Отчетливым в плывущем пепельном мареве было лишь ее лицо.
Должна была пугать, но не пугала. Напротив, он чувствовал какое–то непонятное умиротворение, словно рядом была мать. Бодуэн потянулся к ней, ощущая непреодолимое желание дотронуться, но туманная гостья вздрогнула, отстранилась и в мгновение очутилась вне его досягаемости. Поднялась голова – она не была его матерью, как не была никем из живущих. На изящном женском немного удлиненном лице зияли пустые глазницы. Бледном, неживом, не выражающем чувств. Мертвом.
Прошла минутная оторопь. Прозрачная гостья по–прежнему оставалась рядом, колышущаяся, словно занавесь среди замерших людских тел. Она вовсе не была бесчувственной. Где–то в глубине, в статичности похожей на античную статую прекрасной незнакомки Бодуэн ощущал их. Беспокойство, удивление и нежность. Да, нежность. Трогательную нежность, что возникает к домашнему зверьку, когда тот готовится умереть…
Потом
Начальные слова фразы «мертвый для мира, возрожденный для бога».
