если опоздают, ну да…
Но даже Элизабет ненадолго забывает о детях, когда двери фургона хлопают и женщина вприпрыжку бежит к дому, а затем, раскинув руки, разворачивается к своему красивому спутнику, словно дом – это старый добрый друг, которого она представляет своему… кому? Сыну? Племяннику, может быть? Он стоит, сунув большие пальцы в задние карманы джинсов, оглядывает унылый фасад и быстро что-то говорит, кажется, по-итальянски, а затем устремляется за ней внутрь.
Элизабет приподнимает бровь:
– Что ж, судя по всему, они не очень-то хотели поздороваться.
– Они же помахали, – вступается Брай в защиту тех, кого она даже не знает, и добавляет: – Ты ведь сможешь быть с ними милой, Элизабет?
Элизабет внезапно чувствует, как к лицу приливает кровь.
– Я всегда милая, – бросает она, чувствуя всплеск раздражения.
Ей хочется спросить, что вообще Брай подразумевает под милой, но Альба дергается и вырывает свою ручку.
– Пошли! – кричит она, сует многострадального Фреда под мышку и бежит через дорогу к Чарли и Клемми, а Элизабет и Брай кричат одновременно: «Дорога!», но Альба не обращает на них внимания, потому что ей четыре года и она еще не знает, что такое опасность.
Суд графства Фарли
Декабрь 2019 года
Когда она достает из конверта фото, все присутствующие затихают; так бывает, когда притормаживаешь, чтобы посмотреть на аварию. Мы все хотим увидеть девочку, но стыдимся этого желания. Ее лицо мелькает передо мной лишь на секунду: никого не волнует, что видит или чего не видит судебный пристав, но лучше бы я не поднимал голову.
Ее лицо раздуто, словно воздушный шарик; губы покрыты язвами; рядом на подушке лежит розовый фламинго. Ради анонимности часть лица на фото, там, где глаза, размыта, но я все равно представляю себе эти красные набухшие веки, которые не могут открыться. На нее больно смотреть. Кажется, будто она уже умерла. Я думаю о собственных детях, и у меня комок подступает к горлу. Я скрещиваю руки поверх черной мантии, переминаюсь с ноги на ногу, поднимаю голову и смотрю прямо перед собой. Мои дети в безопасности. Каждый раз, мы, как положено, отвозили их к медсестре, закатывали им рукава. Без вопросов.
Истица заправляет волосы за ухо. У нее першит в горле, она делает глоток воды и спрашивает: «Когда вы смотрите на эту фотографию, что вы видите?» Она снова делает паузу. Пара человек на галерее качают головами, а пожилая дама, которую я каждое утро провожаю к ее месту, зажимает рот рукой.
– Я скажу вам, что вижу я. Я вижу ребенка, охваченного мучительной болью и ужасом. Хотя нет, я вижу нечто более жуткое. Я вижу ребенка, охваченного мучительной болью и ужасом, которых можно было легко избежать.
Последнюю часть она произносит так, будто у нее разрывается сердце, – возможно, так и есть, – и в тот же момент демонстранты на улице снова начинают скандировать. Их голоса доносятся приглушенно; мы едва можем разобрать слова. Я бы не разобрал, что они кричат, если бы не слушал
