не обратил внимания на номер, но потом махнул рукой.
Тропинка, застеленная прелой листвой, ныряла в чащу леса. Плотный влажный воздух был наполнен едва уловимыми звуками: шорохами, легким треском, вскриками птиц. Но жутко не было. Только обострились чувства и подстегивало азартное любопытство. По сторонам росли грибы. Мои микологические познания начинались и заканчивались в Амстердаме, поэтому сейчас я узнал только мухоморы. Их жирные крапчатые шляпы весело разбавляли охристо-зеленую палитру леса. Я настолько проникся величавым безразличием леса, что разочарованно усмехнулся, когда лес поредел и вместо избушки с частоколом, увешанным черепами, впереди показалась река.
Но это зрелище было еще сильнее.
Берег, на котором я стоял, порос изумрудной плюшевой травой. А напротив отвесно поднимались скалы, демонстрируя пласты породы. Сотни серых, коричневых, охристых оттенков переплетались в природной облицовке огромной стены. У меня закружилась голова от их многообразия и гармонии. То там, то здесь на утесах виднелись деревья с причудливо изогнутыми стволами и раскидистыми кронами. Стальное зеркало реки отражало пасмурное небо, и лишь мелкая ртутная рябь изредка пробегала по ней. Я невольно прикоснулся к рюкзаку, в котором лежала упаковка лировских карандашей двадцати четырех несчастных оттенков.
Пока я разглядывал природные краски, на поверхности реки показался небольшой паром. Он легко, как игрушечный, скользил по поверхности. Я спустился с холма и двинулся к реке.
На пароме стоял крепкий высокий старик в лисьей шапке, с которой свисал хвост. Он отталкивался от дна шестом, двигая посудину к берегу. Наконец дощатая палуба мягко уткнулась в песок.
– Здравствуйте! – громко сказал я.
Но паромщик не отреагировал, так и продолжая опираться на шест. «Может, глухонемой», – подумал я, почему-то вспомнив могучего тургеневского Герасима.
– А Набережный Утес на той стороне? – решил задать я контрольный вопрос.
– Ну чего орешь-то? – спокойно ответил дед, степенно разгибаясь и ставя шест в подставку. – Садись. Скоро обратно пойдем, коли тебе в Набережный.
Я шагнул на потемневший, но крепкий настил. Он уютно скрипнул под ногами. Местами виднелись заплатки из свежих досок, плотно вогнанные между старыми и выделяющиеся лишь цветом.
Минут через двадцать паром медленно поплыл на другую сторону. Пейзаж захватил меня. Сумрачное очарование леса уже рассеялось, и здесь, посреди широкой глади реки, пришло чувство простора. Неизменным оставалось только суровое безразличие природы. Ей очевидно нет дела ни до меня, ни до моих мыслей. Я посмотрел на старика. Он стоял у края парома и смотрел вдаль. Его восточные глаза были насыщенно-карего цвета, совсем не тронутые старческой мутью. Седая борода будто срослась на висках с рыжим мехом шапки, не вызывая извечного диссонанса между оттенками золотого и серебряного. Добротный коричневый полушубок с остриженным внутри мехом, вероятно, для облегчения тепловых свойств, лоснился на рукавах и карманах. Этот лоск не воссоздать никакими современными технологиями, как бы ни старались современные
