Ну ты насмешила… Да, наверно, вызнать хочет… что-нибудь про номерки. Про тайную личную жизнь пластмассовых номерков и их стражей стальных крючков…
Из жизни номерка. Как-то жил-был один театральный номерок. То есть, их жила там целая куча, пластмассовых номерков, в гардеробе одного старого театра – каждый на своем крючке. Но этот, наш номерок – он был новеньким – его приняли на службу взамен одного очень старого, прослужившего в этом театре всю свою жизнь. Цвет ветерана потускнел, края его замахрились – оттого, что юные зрители (театр был детским) в минуты сильных переживаний от представления то и дело вонзались зубами в этот бедный номерок, сами того не замечая. Цифры на нём совсем истерлись, что вносило опасную путаницу.
Абсолютно новенький номерок был, наверно, самым красивым и ярким среди собратьев – без единой царапинки на своем округло-овальном личике, выдавленные его цифры 531 были выкрашены яркой белой краской и не могли быть незамеченными даже слепыми. Ну и этот «531-й» прекрасно сознавал свое отличие, и ему наивно хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы другие тоже его оценили.
Но с самого начала ему не повезло – он попался в руки старой усталой гардеробщице, которой давно надоела её работа, и вид этого глупого сияющего новичка только раздражал ее, заставляя вспоминать, насколько сама она уже далеко «не новенькая». Она как будто старалась, чтобы его молодость тоже поскорее стёрлась с его лица, и он стал таким же, как все. Старая гардеробщица резко сдёргивала его с крючка, с силой бросала его на барьер зрителю – так, что номерок ударялся о твёрдую поверхность с громким стоном. А после спектакля он с размаху вешался на стальной крюк так, что ухо потом ныло до следующего дня. Один раз ему даже показалось, что оно треснуло.
Ну что за жизнь – быть подвешенным за ушко целыми днями! Но как бы плохо ему не было, он почему-то верил, что так не может быть всегда. Ведь должно было и что-то хорошее случиться.
Помогало верить то, что бывали все же и другие моменты – когда его снимали и передавали в другие руки. Это сулило приключение. Впрочем, если его брали дети – всегда было почти одно и то же: он укладывался в карман. Там было тепло, темно, но не страшно. Можно было слышать разговоры, смех, музыку – гораздо лучше, чем висеть на крючке.
Один раз мальчик не стал класть его в карман, может, у него не было кармана, и весь спектакль он продержал его просто в руке. Представление было таким весёлым, про Конька-Горбунка, что мальчик даже ни разу не впился в него зубами, и счастливый 531-й смог увидеть спектакль, расположившись лучше всякой ложи – в тёплой мягкой ладошке. Это было незабываемо! Красочно разрисованная сцена, яркая, как радуга, одежда – он никогда не видел такой в своём гардеробе; музыка, песни, танцы…
Что-то досадно мешало течению правдивой жизненной истории номерка в Надиной голове.
— …А с нашим директором вообще связываться, – Анна, оказывается, продолжала вести разъяснительную работу среди несознательных коллег. — Это… если своей головы не жалко. А до её все равно не достать.
