пересмотрел все шмотки, которые смог найти. В общем, Алёша Петров гардероб имел вполне ничего себе. Три пары джинсов, две джинсовых куртки и джинсовая рубашка. «Левайс» и «Рэнглер». Еще – два официальных костюма-тройки, целую кучу свитеров, три пары кроссовок («Адидас» рулит!), два спортивных костюма – невзрачный отечественный и ярко-синтетическая «Пума», это не считая всяких футболок, сорочек, кедов и прочих мелочей. По-моему, для восемьдесят седьмого года вполне прилично.
В общем, обследовав все, что можно, я прилег отдохнуть с томиком Конан Дойля, который совершенно не лез в голову, а лезло всякое беспокойство – вот завтра-послезавтра выходные, а в понедельник начинается школа. А я даже не знаю – КАКАЯ, нахрен, школа – куда идти и чего там делать?
Отдохнуть мне толком не дали. С работы заявился папенька и дернул меня на ковер – в свой кабинет. Об аудиенции торжественно сообщила мне маменька:
– Зайди, Алексей! У отца разговор есть!
Ох как я не люблю эти официальные разговоры. Но деваться некуда – пришлось придавать лицу почтительное выражение и топать на прием.
Папенька встретил меня развалившись в кресле. Перед ним на столе лежала газета «Труд» и пепельница со свежим окурком. Вид у папеньки был, как у человека, который много и хорошо потрудился, а вот теперь – заслуженно отдыхает.
– Садись, Алексей, – папенька указал на кресло. – В ногах правды нет!
Я повиновался.
– Значит… выписались? – спросил папенька, глядя в газету.
– Выписались, – сдержанно подтвердил я.
– А врач что говорит?
Я коротко пересказал прощальную речь Бориса Михайловича, обращенную к нам с маменькой. Она сводилась к тому, что мне нужно по возможности избегать стрессов, придерживаться режима и здорового образа жизни. Лично меня это вполне устраивало, особенно в той части, где было о стрессах.
– А ты сам как себя чувствуешь? – спросил папенька.
– Да вроде бы все в порядке, – ответил я, стараясь оставить в этом вопросе некоторую долю неопределенности, – голова почти не болит. И вообще…
Папенька мрачно покачал головой и надолго задумался. Что-то определенно было не так. Я поднял глаза на Владимира Ильича, который смотрел на меня с портрета. Кажется, Ильич смотрел на меня с некоторым подозрением – наверное, с присущей ему проницательностью, разглядел в простом советском комсомольце пришельца из иного времени. Из темного царства капитализма.
– А скажи мне, Алексей, – подал вдруг голос папенька после паузы, которая сделала бы честь любому районному драматическому театру. Я вздрогнул от неожиданности. – А скажи мне, Алексей, только честно, даже не как отцу, а как старшему товарищу… Ведь мы же товарищи?
Я энергично кивнул, что должно было означать – мы определенно товарищи.
– Вот! – сказал папенька удовлетворенно. – Скажи мне по-товарищески…
