впечатления. Делюсь прилетевшим воспоминанием, печатаю на ней – на этой нынешней живой полуубитой раритетной развалине. Букв не хватает, но звук шлепающей клавиши и перетаскиваемой строки все также нафталиново-хорош. Будоражит и мурашит.
***
Мне 4, прабабушка "лечит" меня водой. Она зажигает спичку, что-то шепчет в кружку с водой, поплевывает туда, тушит в воде спичку. Мне нельзя смотреть, как она волшебнит воду, но я подглядываю и подслушиваю. Роль межкомнатных дверей у бабушки выполняют занавески, поэтому я просто стою в дверях, кося глазом в межшторную щелочку. И ухом тоже кося, конечно. Прабабушка наконец зовет меня, и я остаюсь с ней в комнате один на один. Мне при ней неловко, я ее как будто побаиваюсь. Она крестит меня этой водой, брызгает. Пришептывает и приговаривает. Спрошу маму потом, что это было – чтобы я была спокойнее и чтобы снять страх. Мама говорит, что я сильно испугалась соседской собаки однажды. Мама говорит, что прабабушка лечит немножко, но она не такая сильная как соседка. Вспоминается это уже во взрослом возрасте. Эмоции свежи, словно и не было этих трех десятков лет.
Я у бабушки в деревне. В комнате, где я сплю вместе с мамой, когда мы приезжаем к бабушке. Я лежу на кровати, кровать застелена мягкой периной. До сих пор мягкая кровать выбивает в голове стойкую и теплую ассоциацию с детством. Каждый раз, когда я делаю что-то чересчур по маминому мнению, она делает мне замечания. Я вырастаю и нахожу в себе, что я всегда “недо” – статочно успешна, -статочно худа и стройна, – статочно хорошо готовлю, и многое многое другое. Кровать мягка и маняща. Я разбегаюсь, прыгаю и проваливаюсь в несколько перин и кучу подушек. Восторг и “регина-не-балуйся”, но восторга все равно больше.
Мама мажет мне опрелости детским кремом, он пахнет и дичайше щиплет, я хнычу и плачу. Мама говорит, что так нужно, и шикает на меня: “Не может он щипать, это детский крем”. Я плачу сильнее, мама стирает крем, и все равно щиплет. Мне пусто внутри – мне не верят, не сочувствуют, не принимают, не помогают. Не чувствую причастности и защищенности. Не верят!
Пишу и ловлю мысль о том, что детство – именно то теплое и ласковое, оберегающее и нежащее, что мы лелеем и вспоминаем во взрослости – ассоциируется у меня с бабушкой. Я звала бабушку бабой Надей. Сейчас катаю на языке “бабушка”, “бабулечка”. Стеклянный шарик будто перекатывается на языке, юркий и вездесущий, ласковый и гладкий, вобравший в себя тепло и делящийся им. Откуда в русских селеньях взялось это вбивающее колья-сваи в детскую еще-не-нервную систему “баба”?? Нас с детства не учили любить. Учили бить, отбиваться, а вот лю-бить, со-чувствать, под-держивать и даже просто быть рядом не учили.
Бабушка часто рассказывает мне сказки – старые известные или сочиняет на ходу новые. Я это очень люблю. У бабушки лишний вес, и я часто лежу прямо на ней как на перине. Бабушка для меня – это что-то на теплом про теплое время. Про заботу и участие, про беспричинную бескрайнюю любовь и принятие, про пирожки и огород. А дедушка – про клубнику и кроссворды.
