прощения и извиниться перед тем, кому причинила боль или просто доставила несколько неприятных минут.
У меня не было настроения говорить с родителями ни позавчера, ни днём позже, но сегодня они позвонили снова. Невзирая на отсутствие внутренних сил, которые уже давно оставили меня, мне пришлось ответить. Потому что я добрая и любящая дочь, знающая всё об их волнении и переживаниях. Потому что моя драма не только моя. Она ещё и их. Это та же причина, что вызвала немедленные слова искреннего раскаяния, когда, дважды вынужденная ответить отрицательно на вопрос о скором приезде, я не сдержалась и почти вышла из себя. Если они такие встревоженные и опекающие по телефону, мне совсем не хочется думать, что в таком случае будет дома. Но это не отменяет того, что моя реакция была неправильной, отвратительной и незаслуженно грубой. Сожаление охватило меня в тот же миг, как и идущие изнутри слова. Пусть некоторая напряжённость так никуда и не исчезла, осталась в завершающей части разговора, но я, по крайней мере, не Олдридж. И я не стану им. Не стану, как он, никогда. Я другая. И всё им сказанное ничего во мне не изменит.
Устав смотреть изображение и слышать звук, но всё равно не понимать ничего из того, что происходит, я выключаю телевизор и в бессильном отчаянии прислоняю пульт к своей груди, ощущая ненависть к собственным выходным. Тут же во внутренний мрак этого утра, ставший для меня обычным явлением, вмешивается настойчивый стук в дверь. Но это скорее ошибка, чем нечто иное. Я ни с кем здесь не общаюсь. Не поддерживаю отношения вне работы. Не провожу время ни с чьими-либо семьями, ни с конкретными людьми. Я больше не привязываюсь и никого не впускаю. Так что продолжаю лежать, не двигаясь с места, в ожидании того момента, когда кто-то, кто находится снаружи, кем бы он ни был, осознает свой промах и оставит меня в покое. Но ничто не прекращается. Мне приходится встать, направляясь к двери небольшого съёмного домика с двумя комнатами, второй из которой я всё равно не пользуюсь. Я пыталась спать там, но слишком широкая кровать, рассчитанная однозначно на двоих, лишь усиливает одиночество и пустоту в груди.
– Послушайте, мне ничего не… – я автоматически осекаюсь на полуслове, когда, отперев все замки и впустив дневной свет в прихожую, различаю, кто передо мной. – Мистер Олдридж?
Вслед за этим моя рука начинает действовать однозначно быстрее головы и толкает дверь обратно, чтобы её закрыть. Но левая нога мужчины оказывается ещё более стремительной и становится препятствием, которое невозможно преодолеть.
– Я словно перенёсся в конец девятнадцатого века. В какой-нибудь мёртвый город-призрак.
– Виктор не живёт полноценной жизнью, но он не призрак.
– И сколько же людей тут проживает? Вместе с тобой девяносто девять?
– Вообще-то в четыре раза больше.
Я не знаю, зачем взялась ему отвечать. Просто он разговаривает со мной так, будто пару дней тому назад и не подразумевал, что я слабая и глупая дура, которая сама
