подходили к концу. Писать в Россию близким с просьбой о высылке денег я не имел возможности, чтобы не раскрывать своего полу-псевдонима. Лишь один раз я рискнул написать из плена одному из однополчан, извещая его, что я тяжело ранен, но жив, нахожусь в плену и предполагаю возвратиться как инвалид. Но тогда на риск этого письма меня заставило решиться только честолюбие молодости: в бою, который окончился моим пленением, я имел счастье совершить ряд действий, каждое из которых могло быть награждено, согласно статута, орденом Святого Георгия, и я опасался, что если в полку будут считать меня мертвым, я не буду представлен, мои трофеи будут приписаны кому-нибудь оставшемуся в живых, и по возвращении из плена мне будет уже трудно восстановить свое право. Я не ошибся в том, что в приказе по полку я был помещен в числе убитых в полку, но ошибся в том отношении, что полк посмертно представлял меня к награде.
Эта переписка с однополчанином прошла для меня безнаказанной в том отношении, что моя маленькая тайна осталась нераскрытой австрийским командованием, но если однополчанин, которому я писал, догадался по намекам, от кого им получено письмо, то я опасался, что и мои дальние родственники и управляющий, к которым я мог обратиться за деньгами, не окажутся такими понятливыми, как в полку, и мне пришлось бы делать им более ясные, а следовательно, и более опасные для моего разоблачения намеки. Поэтому я решился помочь Корнилову в побеге из плена по возможности каким-либо способом, не требующим более или менее значительных затрат. Но прежде всего я считал необходимым обезопасить себя от неудачи, вызванной чужою болтливостью.
Хотя большинству офицеров лагеря и оставалась неизвестной роль, сыгранная пьяной болтовней полковника Зелезинского в судьбе летчика Васильева, но его манера держать себя и попойки с австрийским комендантом, по меньшей мере, недопустимые для пленного русского офицера, вызывали общее возмущение.
Вспоминали, как полковник Зелезинский появлялся публично в нетрезвом виде, как при объезде лагерей военнопленных делегацией сестер милосердия русского Красного Креста княгинь Яшвиль, Масленниковой и Романовой, полковник Зелезинский и австрийский комендант приняли оба спьяну посетившую Эстергом-табор сестру Масленникову за одну из великих княжон – дочерей государя, и в разговоре с нею несколько раз, будто случайно оговорившись, называли ее «Вашим Высочеством», желая намекнуть, что им известна мнимая тайна ее личности. (Не знаю, заметила ли сестра Масленникова эти оговорки, так как она казалась мне очень растерянной и смущенной тем восторгом, с каким приветствовали ее все пленные офицеры.) Вспоминали также не пополненную растрату в суммах, переданных сестрой Масленниковой от государыни императрицы Александры Федоровны на улучшение положения пленных офицеров, из каковых сумм выдавались ссуды на починку или приобретение костюмов тем, у кого они приходили в негодность.
Оставаясь умышленно в тени, я инспирировал маленькую
