поздоровавшись с ними, я находила в себе силы обратить взор и к Нуржан…
Много лет спустя – в тот период с семьей отца меня уже ничто земное не связывало, – средь бела дня я непреодолимо захотела спать. Легши на диван, увидела во сне Нуржан. Она пролетала надо мной в ситцевом передничке и темно-синем платье в мелкую крапинку; на ногах хлопчатобумажные коричневые чулки и бордовые с серой оторочкой тапочки. «Я умерла неделю назад, – сказала она. – Прилетела посмотреть на тебя последний раз, родная моя внученька…»
46
Вечером перед сном вся семья собиралась в большом доме в комнате родителей. Остро ощутив, что вопросы о за́мке неуместны: «Слишком много народу», я устраивала представление: пела «оперу» и танцевала «балет». После аплодисментов дядя Кадыр подбрасывал меня до потолка; я смеялась и радовалась, как никогда больше.
Это были самые счастливые дни моей жизни – дни любви и безмятежного счастья. Мне пять, семь лет, и я точно знала, что собаки умеют разговаривать; я запросто становилась то деревом, то цветком; и даже червяком; иногда я была птицей. Но даже будучи птицей я оставалась в плену.
Я была в плену несмотря на то, что еще никогда, ни разу не была человеком…
47
Нуржан и Хамид вели жизнь уединенную, наполненную трудами и лишенную ярких эмоций. Их общение с миром никогда не бывало праздным. Они выходили в люди по конкретным поводам и причинам.
Нуржан читала Коран, и ее звали на похороны, например; случалось ходить и на именины (наш аналог праздника называется гIущэхэпхэ); всегда, когда приглашали, супруги посещали обряды жертвоприношения, после которых мне доставались слипшиеся карамельки в крошках юбилейного печенья и розовых пряников – сомнительная, несъедобная плата за длительное отсутствие дедушки.
Зато сами гостей мои родственники не принимали вовсе. Только в случае крайней нужды: похороны отца и женитьба Кадыра – вот, собственно, и вся «нужда».
Однообразные, регламентированные крестьянскими заботами и намазом дни сменяли ночи, и так циклами, с субботы до пятницы. Но в пятницу семейство оживало. В этот день, независимо от погоды, состояния здоровья и дел, Хамид отправлялся в мечеть.
Приготовления начинались с рассвета. Сначала бабушка брила без того лысую голову Хамида, удаляя едва различимые корешки седых волос. Затем, уже сам, дед брил лицо, аккуратно корректируя усы и небольшую черкесскую бородку клинышком. Потом Нуржан помогала супругу купаться в большом медном тазу, поднося теплую воду и поливая из кумгана.
После купания, в плотном нательном белье молочного цвета, Хамид выходил в коридор, где совершал еще и омовение, после чего облачался в новую черную рубаху, надевал галифе, бешмет и черкеску. На ноги надевал то сапоги, то черные ноговицы с галошами. Причем галош могло было сразу две пары – одни, более старые и большие, надевались поверх новых. Входя в помещение, Хамид снимал верхние, уличные, галоши и оставался в новых блестящих. Двойные
