что ты, что ты, – косясь на молодых, неловко похлопал хранительницу по плечу Дубовод. – Всё хорошо будет, и в нашем лесу мандарины зацветут на дубах.
Очень уж уважал заморский фрукт леший: и кисленько, и сладенько, и освежает. Чомора невольно улыбнулась, представив себе чудную картину: вековой дуб, усыпанный белыми мандариновыми цветочками. Вздохнула тяжело, стирая улыбку, оглянулась на дворцовые окна и тихонько произнесла:
– Не верили мы с тобой, старый, да всё, как в книге древней писано, одно к одному. И зеркало затребовала, и пять чёрных прядей у Эллочки обнаружила. Неужто всё, конец пришёл нам? Приберёт к рукам тьма беспросветная девочку, погубит сердце золотое, и станет мрачной непроходимой чащобой светлый Вечный лес, ручьи – болотами, а мы – нечистью морочной злобной.
– Как же так? – всполошился лешак. – Что же делать? Может, зеркало-то разбить? Али на поклон к старейшинам за крыльями идти?
– Не отдадут, окаянные, – всхлипнула-скрипнула Чомора. – Им дела нет до нашего горя. Решили – как отрезали! А и наплевать им было, что деточка без отца-матери столько годков росла, одна-одинёшенька премудрости жизни познавала. Мне ли было за сердцем золотца приглядывать? Да и куда мне, али я мать ей?! И откель занесло его в лес наш, окаянного ирода!
Тут Чомора заскрипела, как дверь несмазанная, крючковатым носом засопела. Дубовод торопливо прикрыл хранительницу спиной широкой от любопытных глаз феев, что закончили украшать единорогов и теперь искали, какую ещё весёлость совершить. И уже поглядывали в сторону наставника и королевской домоправительницы, прикидывая шалость безобидную.
– Ну будет тебе, Чома, будет! – не любил женских слёз старый леший, не терпел.
Коли девица, заблудившаяся в лесу, подвывать начинала от страха, Дубовод злился, ветками деревьев за подол крикунью хватал, волосы за сучки зацеплял, лишь бы побыстрей слёзы выплакала да замолчала. Но ревели обычно нерадивые да неумные. Кто поумнее да старших слушал, те знали, как от лешачьего наваждения избавиться. Чего уж проще: сняла одёжу да наизнанку вывернула, глаза лешаку отвела – и вся недолга.
– А всё ты, старый дурень! – вскинулась вдруг Чомора, вытирая платочком нос. – Это ты ирода привёл окаянного на погибель нам!
И покатились слёзы-росинки из глаз-омутов старой хранительницы по глубоким морщинам.
– Да я что… Да кто знал… – забормотал Дубовод, так никому и не сказавший, что внучку любимую послушал тогда, да и заманил красавчика-принца.
– А ведь Эллочка тогда только в пору взросления входить начала. И пяти вёсен не прошло, как источник заискрился в сердечке её. Знамо дело, дитя невинное, любви истиной не ведавшее да не видевшее, всякий хмырь облапошить мог.
– Ну будет тебе, Чома, выкрутимся, не впервой, – пробасил, успокаивая подругу, лешак. – От Соловья избавились – и на морок ледяной управу найдём.
И охнул, получив ощутимый удар
