хохочущий Венька, а Ленка со мной сзади. Ее глазищи разливаются вокруг меня, запах ее волос, шеи и губ-она не любила духи. Да, она и так прелестно пахла…
” Она не любила духи,
А теперь вокруг петухи…”– сложилось в голове.
– Приезжайте с Левой! Только до двенадцати или после часа, а то в обед не выпустят к вам.
– Приедем, Илюха! Что тебе привезти? Апельси…– закончился заряд батареи.
Я отнес телефон Петровне и пошел в туалет. Там никого не было. Помыл руки и замер перед окном. Оно было когда-то замазано белой краской, кое-где через царапины на ней чуть угадывалось небо. Надрывался большой вентилятор в левом верхнем углу, непрерывно очищая воздух. Вентилятор был закрыт ячеистой стальной сеткой, ржавой, но еще вполне крепкой. Я засмотрелся на бешеное вращение лопастей, стоял так с минуту, наверное. Они как будто разогнали мысли, оставив голову пустой и легкой.
Сзади открылась дверь.
– А, Двоечник! Замерз?
Я обернулся-это был тот татуированный парень, который ходил с Валерой. Он с вызовом глядел на меня. Я постарался придать себе независимый вид и, не удостоив его вниманием, двинулся к выходу. Парень задержал меня за рукав:
– Чо, мамка богатый баул притаранила, а, москвич?
Я вспомнил выражение лица, которое всегда было у Димки Пирогова-злобного хулигана в нашем классе и процедил его же слова:
– А тебе какая разница?
И с тем же независимым видом пошел к двери. Я шел и ждал, что парень крикнет мне в след что-то насмешливое, потому что был не уверен, что на моем лице правильным образом была отыграна мимика Пирогова, но сзади только надрывался вентилятор. Навстречу уже заходили курильщики.
В надзорке все сдали телефоны, лишь Циркуль продолжал попытки дозвониться. Я лег и уставился в потолок. Только сейчас я ощутил, что перешел какую-то черту, отделяющую меня от дома, от друзей, мамы, всего того, что было у меня. А теперь мое-это голоса в телефоне, оставшемся без зарядки, продукты в передаче, моя больничная кровать. Что еще? Книжка Чехова еще. Я почему-то присвоил ее и с ней сразу весь Волшебный Шкап. И граница эта образовалась не вчера, в момент, когда я переоделся в пижаму, а моя одежда куда-то была унесена, помечена и записана в особый журнал или тетрадку. Не тогда, когда меня самого зафиксировали в этих листках, тетрадках и журналах. Не в те минуты, когда Алексей Николаевич своим красивым почерком вбил меня в свою скрижаль, когда вынес мне приговор в форме диагноза. И не тогда, когда мама уходила от меня на остановку, чтобы уехать обратно в Москву. Я почувствовал эту границу в тот миг, когда Венька решал, продолжить ли ему дружбу с психом или, сославшись на непредвиденные дела и обстоятельства, сначала отказаться от приезда сюда, а потом постепенно свести общение на нет. Он все-таки решил приехать, но в этот миг я понял, что перешел в какое-то другое качество для окружающих. Что теперь мое нахождение здесь наложит на меня особую печать, знак, стигму. И люди, узнав, что я был здесь, поначалу будут присматриваться и непременно будут находить эти особые черты в моих
