не сопротивлялся, а только тихонечко подвывал, как маленький ребенок после затяжной истерики.
– Он меня найдет, – всхлипывал несчастный, спотыкаясь на каждом шагу, – спрячьте меня… прошу вас, спрячьте…
Прежде чем подняться в салон скорой помощи, он оглянулся и лицо его на мгновение исказила гримаса смертельного ужаса. “Витя!?”, – чуть было не крикнул Антон в голос, узнав в нем личного шофера отца Жанны.
Подобно молнии, в голове у него мелькнула страшная догадка.
Бивню зачем-то понадобился профессор, и они послали к нему гонца – шофера Витю, чтобы сделать выгодное предложение. Дело заведомо безнадежное – все равно, что святого Антония искушать. Только вот профессор не святой Антоний и предложение о дружбе с теневым капиталом воспринял, как личное оскорбление. Что и объяснил посыльному, расписавшись для наглядности на машине чем-то внушительным. Тут, то ли Витя сорвался (не учли эксцесс исполнителя), то ли так и было задумано, – в общем, убили профессора на пороге дома в самом расцвете творческих сил. Только вот беда: свистнула у Вити фляга от пролитой невинной кровушки. И теперь мерещится несчастному, будто профессор за ним гонится и хочет отомстить…
Узнав о смерти Плетнева и выслушав доводы сына, мать пришла в ужас.
– Зачем он им? Он же бессребреник, ему кроме науки ничего не нужно.
– Ты же знаешь, у Абрамова талант: он что угодно в твердую валюту конвертирует.
– Я не верю. Этого не может быть, – глаза матери увлажнились и она истово перекрестилась перед иконой. – Царство ему Небесное!
На следующий день Антон посетил районный отдел полиции. Поход туда стал настоящей пыткой: пришлось снова увидеть коридоры, по которым его водили на допросы накануне суда. Нахлынули неприятные воспоминания и только усилием воли он прогнал от себя страх, охвативший его дверей кабинета следователя.
Ничего нового “свидетель” Громов сообщить не мог, а потому беседа их была чистой формальностью. Не слишком доверяя полиции, Антон долго изучал протокол допроса, перед тем, как поставить подпись. И только когда за спиной хлопнула дверь участка, расслабился.
“Что это, синдром заключенного? – попытался он оценить свои чувства по пути домой. – Но откуда он взялся? Неужели пятнадцати суток в СИЗО хватило, чтобы волосы на загривке вставали дыбом от одного взгляда на полицейского? Если так, то чем мы отличаемся от собачек Павлова, пускающих слюну при виде сахарной косточки? Нет, должно быть в этом что-то более основательное, чем рефлекс”.
Ответ пришел неожиданно, когда от нечего делать Антон копался с отверткой в кассетнике Кима и Бурана. Вся правоохранительная система и каждый ее винтик существуют в парадигме “свой-чужой”. Свои для нее только люди в погонах, все прочие – чужие по определению. Даже если ты ни разу не попал в ее поле зрения, ты все равно – чужой. И ты это чувствуешь кожей. Вернее, тебе дают это понять при каждой возможности, пусть даже ты ни в чем не виноват.
Система холодна и безжалостна, как машина,
