знал? Знаю. Или… Погодите…
Селин вздохнула и посмотрела на каменный пол.
Доминго опустился на лавку и с минуту просто сидел и смотрел перед собой. Селин тихо присела рядом.
– Пусть примет его дух Всеведущего, и да пребудет с ним от веку Око Провидения… – произнес священник.
Викарий Доминго. Конечно, де Фонтенак говорил о нём. Селин вспомнила, что именно с этим человеком велел встретиться на острове наставник.
– Я очень нуждаюсь в вашей помощи, преподобный…
– Это я уже понял. И я к вашим услугам, миледи.
– Для начала, прошу вас, помолитесь за дорогих сердцу людей, что нас покинули …
– Непременно, Селин. Вы позволите вас так называть? – Доминго с теплотой посмотрел ей в глаза, – Вы удивитесь, но это я нарек вас этим именем и стал первым, кто спел вам колыбельную…
***
В предрассветных сумерках Новая Вердена совсем затихла. Настолько, что отчетливо слышалось далекое эхо резких голосов не то птиц, не то зверей.
Утренняя свежесть вплывала в аромат ладана засыпающей молельни. Догорели свечи у алтаря. Голос викария умолк. И Селин всё никак не могла поверить, что рассказанное ей не приснилось. Губы её дрожали, а перед глазами таяли призрачные сцены прошлого, свидетельницей которых она только что стала.
Словно сон наяву, она видела историю невозможной любви собственных родителей. Кроткая миссионерка Серафина, монахиня Всеведущего.
Шорох грубой шерсти её ризы, мешающейся с тенями лап самой ночи всякий раз, как она покидала крохотную келью. Горькие складки у рта Доминго наутро, когда он неприметно стряхивал приставшие к подолу сухие листья и маленькие веточки. И ревниво бдил, чтобы ни одна живая душа не прознала, отчего милая Серафина так лучится счастьем на заутрене, и не сам ли Всеведущего смотрит на него из этих одухотворённых глаз. И что приносит на себе милая Серафина острый запах горьких дымов, холодной луны и голодных зверей, что так успешно скрывает ладан.
Видела она и слезы в глазах молодого Доминго, пропахшего кагором и все тем же проклятым ладаном. Нет-нет, сударыня, вовсе не от неразделенной любви, а от отменно дымящей кадильницы. Всего-то…
Зыбкий силуэт отца и звал, и пугал смертельно.
Других чувств представитель иного народа, свирепый дикарь, и вызывать не мог…
Видела она и корму уходящего в ночи корабля.
И огненный ливень стрел ему вслед.
И Серафину. И её сердце, навеки отданное чужеземцу на загадочном Да-Гуа.
Тонкие руки её белели на тёмном полотне одеяния, что больше не могло скрывать близящегося материнства.
Огни Вердены на горизонте уже виднелись невооружённым глазом, когда Серафины не стало. Казалось, Селин чувствует тепло крохотного тельца младенца и пронзительный холод тела матери, разрешившегося от бремени одновременно со жгучей болью в груди викария,
