вещах, с удовольствием передал их хозяйке. В отдалении мелькнула фуражка Ерошенко, и Бася стала протискиваться туда – между занимавшим противоположный путь эшелоном и внимавшей наркому толпой. «Особенно хочу предостеречь вас, товарищи, в особенности артистов, от псевдореволюционной халтуры. Глубокое заблуждение считать, что рабочие и крестьяне не в состоянии оценить качество исполнения. Опыт последних двух лет показывает…»
– Варя, добрый день. Вам не тяжело? – пророкотало сверху густейшее basso profondo.
Барбара вскинула глаза. Надо же, и он сюда приехал. Выдался свободный день или не посетило вдохновение?
– Здравствуйте, Володя. Если хотите, можете помочь.
Вместе с бывшим футуристом они выбрались к головному вагону. Фуражка Ерошенко осталась позади.
– Кого вы там высматриваете? – спросил поэт ревниво.
– Несущественно. Пришли послушать Анатолия Васильевича?
– Вы ведь понимаете зачем. Проводить. Вас. Преподнести подарок.
– Подарок?
– Да. Пожалуйста. Прошу вас, возьмите.
В приоткрытой конфетной коробке чернел миниатюрный браунинг с вензелем на рукоятке, буквы F и N.
Бася улыбнулась.
– Чтобы было из чего застрелиться?
– С вашим несокрушимым душевным здоровьем? Пригодится как пугач. У нас тут по Москве ходить опасно, а вы почти на фронт. Инструкция прилагается. Кто он, счастливый избранник? Покажете?
– Тайна, – сказала Барбара. – Не сердитесь.
Фуражка Ерошенко упорно пробивалась сквозь аудиторию наркома. «Еще одна наша задача – способствовать излечению общества, психика которого искалечена двумя жесточайшими войнами. Сейте семена гуманизма и человеколюбия, учите прощать оступившихся, помогайте изжить готтентотскую мораль. Пусть залогом гражданского мира…»
– Умный хоть? – спросил поэт Барбару.
– Надежда науки. Древнеримская словесность, славянское языкознание.
Ерошенко выбрался из толпы и, встав в пяти шагах, у платформы военного эшелона, рассматривал с улыбкой Барбару и великана. Великан посетовал:
– Не зря я ненавидел в гимназии всё древнее, церковное и славянское. Он случаем не поп?
– Черное духовенство. Монах. Католический.
– Иезуит? – неизвестно чему обрадовался поэт.
– Доминиканец, – призналась Бася. – Изгнан из обители за совращение юной паулинки.
Нарком закончил выступление и, сойдя с подножки, говорил о чем-то с Крупской. На перроне сделалось свободнее, публика рассеялась вдоль поезда. Оркестрик заиграл «Czerwony sztandar»12. Снова польское, будто кто-то попросил, специально для Барбары. Нарком, между прочим, мог. Торжественное прощание с одной из лучших сотрудниц. Трудолюбивой и безмерно скромной. Отказавшейся, после ухода в морской генштаб Лары Рейснер, занять секретарское место.
– Тогда
«Красное знамя»
